Метод Нострадамуса

Лифт, громыхая и лязгая, пошел вниз. Ехали совсем недолго, из чего следовало, что цель их путешествия расположена не слишком глубоко. Внизу их встретила еще пара автоматчиков, мешковатая одежда которых не могла скрыть военную выправку и мощную мускулатуру. А если бы даже и скрывала, то бесстрастные лица с далеко выдающимися вперед каменными подбородками и лишенные выражения, неподвижные, как у статуй, глаза все равно выдали бы в охранниках профессионалов низового звена — простых служак, опытных костоломов, мастеров ближнего боя и, надо полагать, неплохих стрелков.

За дверью, которую охраняли эти двое, открылось низкое и грязноватое, скверно освещенное помещение, где стояли обшарпанный письменный стол, жесткий стул с фанерным сиденьем и облезлый, архаичный картотечный шкаф. На столе под стеклом с отбитым уголком лежал вырванный из газеты календарь; с первого взгляда Глеб решил, что это календарь за прошлый месяц, но, присмотревшись, внес поправку: календарь был за прошлый месяц позапрошлого года. Помимо бесполезного календаря, на столе имелась древняя настольная лампа под пятнистым от облупившейся эмали жестяным абажуром. Именно она и служила здесь единственным источником света. В глубине помещения, за пределами светового круга, угадывалась перегородка из натянутой на металлический каркас проволочной сетки, и там, за перегородкой, смутно выступали из полумрака знакомые очертания книжных стеллажей.

— Бардак, — снова повторил Иван Яковлевич, обнаружив, что в пределах прямой видимости нет ни одной живой души. — Эй, хозяева! — повысив голос, позвал он. — Всем оставаться на местах! Это ограбление!

Откуда-то слева послышался шум обрушившейся в унитаз воды, щелкнула дверная задвижка, и из темноты на свет вышел, вытирая мокрые руки носовым платком, сгорбленный, тщедушный старикан ярко выраженной семитской наружности. Длинный, переломленный посередине характерной горбинкой нос нависал над смущенно улыбающимся ртом, который до сих пор сохранил четкие, красивые, почти женственные очертания; мутноватые и слезящиеся стариковские глазки виновато моргали, а остроконечную коричневую лысину обрамляли длинные, мелко вьющиеся седые кудри, придававшие старику сходство с наполовину облетевшим одуванчиком. Одет он был в мешковатые, лоснящиеся брюки, старомодные, сто лет не чищеные полуботинки и мятую, несвежую бледно-серую рубашку с широким полосатым галстуком и архаичными нарукавниками с резинками у локтей и запястий. Вид у этого дряхлого карлика был настолько безобидный и даже комичный, что Глеб далеко не сразу заметил торчавший за поясом ветхих затрапезных брюк огромный автоматический пистолет, который старик, еще раз смущенно и виновато улыбнувшись, мимоходом сунул в верхний ящик письменного стола.

— Моисеич, книжная твоя душа! — громко, как глухому, закричал ему Иван Яковлевич. — Где ты бродишь? Разве так гостей встречают? Сначала в сортире прячешься, старый ты дристун, а потом шпалером пугаешь!

— Извините, — все так же виновато, но вместе с тем приветливо улыбаясь, сказал старик. — Сегодня я вас не ждал.

— Не ждал он… Ну, как дела-то?

— Как обычно, — сказал старик. — Везут и везут. Сегодня опять привезли без малого полтонны, перебирать не успеваю. Откуда столько берется, ума не приложу!

— Контора пишет, — ответил на это Иван Яковлевич. — Ну, ничего, теперь тебе полегче станет. Вот, принимай пополнение. Вашего полку прибыло!

— Рад, рад, очень рад, — произнес старик, часто кивая носатой головой и благожелательно глядя на Глеба слезящимися глазками.

Сиверов особенной радости не испытывал, но тоже заставил себя улыбнуться.

— Это вот, значит, твой коллега, — сказал, обращаясь к нему, Иван Яковлевич. С виду — ничего особенного, зато башка!.. Не башка, а целая академия наук.

— Коллега? — многозначительно переспросил Глеб.

— А? — воскликнул Иван Яковлевич, с победным видом поглядев на Ефима Моисеевича, и снова хлопнул Сиверова по плечу. — Каков?! Зрит в корень, как завещал Козьма Прутков. Именно коллега, — продолжал он, снова поворачиваясь к Глебу. — Вы с ним относительно друг друга расположены, так сказать, по горизонтали, в одной, пронимаешь ты, плоскости. Каждый отвечает за свой участок работы, и там, на своем участке, он — полный хозяин. Ну, вроде, как в диких племенах заведено: в мирное время командует старейшина, а если вдруг что такое и так далее — ну, тогда вся полнота власти переходит к военному вождю. Понял?

— Более или менее, — сказал Глеб. — Значит, Ефим Моисеевич старейшина, я — военный вождь, а те костоломы, что торчат здесь на каждом шагу — наше племя. Мило. А кем в этой иерархии являетесь вы?

— Я-то? Ну, это, как его…

— Верховное божество, — вкрадчиво, с мягкой язвительностью подсказал Ефим Моисеевич. — Ну что же, молодой человек, — продолжал он, терпеливо переждав взрыв бурного генеральского веселья, — давайте знакомиться.

— Давайте, — согласился Сиверов. — Меня зовут…

Ефим Моисеевич заставил его замолчать, энергично замотав головой.

— Библиотекарь, — сказал он.

— Что? — слегка растерявшись, переспросил Глеб.