Метро

Летяга молчал, Леха лупал глазами, Артема рвало. Перекурили.

— Как ты теперь с этим? — спросил у Летяги Артем. — Понял ты?

Тот пожал медвежьими плечами.

— Пацаненка убили. У меня на руках.

— Видел.

— Он их нашими патронами, — сказал ему Артем. — Свинолуп. Мразь эта. Майор. Твоими патронами. Свои уже кончились, видно. Нас ждали. И он — ушел. Живой. Там столько мертвяков осталось. А он живой. И будет дальше живой.

— Я приказ выполнял.

— И он приказ выполнял. Вряд ли сам придумал. Они все там приказ выполняли.

— Что ты меня с ними сравниваешь-то?!

— А здоъово быъо бы тоже убить кого-нибудь, — сказал Леха. — Того, кто это пъидумаъ. Гадину эту бъядскую. Чтобы таких пъиказов бойше не даваъи.

— Я был уверен, что он сдох. Две пули в него всадил. В лоб надо было.

У Артема левая рука отнялась, плечо все мокрое было, но сейчас нельзя было о плече.

— А тоъку, майоъа ваъить? — возразил Леха. — Майоъов хоть жопой жуй. Заваъишь майоъа — тойко капитана объадуешь. Ваъить съазу маъшаъов нужно.

— А кончил бы я его там? Что бы поменялось? Они все равно бы на пулеметы пошли. Я им говорил. Ничего не понимают. Я им сказал же, что можно уйти. Наверх. Они не слышат! Никто! Даже те, кому дохнуть сейчас. Им на пулемет проще, чем наверх! Что делать?!

Летяга сморкнулся кровью себе в пятерню, стал рассеянно вытирать о штаны. Потер лоб.

— Хер с ними. Ты их не повернешь. Они как стадо. Куда мне-то идти? — сказал он. — Это же дезертирство. Некуда.

Артем поглядел на него. Несгораемый человек Летяга. Не горит, потому что гореть нечему. Вот и Артему бы так.

Откупоривались потихоньку уши.

Съеживались растянутые барабанные перепонки.

И вот снизу, из щелей, из коллекторов, канализационных решеток, через вентиляцию, отовсюду: стали из-под земли расти звуки. Плач и вопли. Слабые, придушенные московской жирной глиной, отраженные ото многих углов изломанных труб. Эхо. Люди не смогли сбежать, только их голоса смогли.

Это было как роды. Москва была как женщина, которая сама уже умерла, но в ее каменеющей утробе сидели еще живые дети. И они хотели родиться, и плакали там внутри. Но Москва никого больше не выпустила. Сжала свою бетонную пизду, и додавила всех своих детей, они отмучались и стихли, так и не рожденные.

А курево кончилось.

Была ночь.

Окунуло Москву в эту ночь, как в ведро с грязной водой, чтобы отстирать с нее всю кровищу. Кончится мутная ночь, будет мутный день, и никто в этот день не узнает всего, что было в день предыдущий. Все в ночи отмоется. Кто узнает о черном туннеле, где одни люди других кирками вслепую молотили? Никто. Кто о глушилках узнает? Никто. Кто о том, как безбожники крестились и на пулеметы шли? И для чего все умирали? По какой причине?

— Летяга. Летяга. А есть эти враги? Запад, Америка? Они есть? Есть они вообще? Честно скажи.

Летяга поглядел на него косо, но в темноте казалось, что глаза у него выровнялись и смотрят прямо, верно.

— Должны быть.

— Да на хеъа нам въаги? — сказал Леха. — Мы и без них спъавъяемся!

— Хотели бы они — на всякий случай бы по нам долбанули. Контрольным. Если бы сильно нас боялись. Не думал об этом?

— Нет.

— А остальные города все — Питер, Владик, и вся мелкая шушера — их почему не бомбят, не думал? Или они всех покорили, а мы тут такие одни последние непокоренные?

— Нет! Какая тебе разница, думал я или нет?!

— Да потому что нет никаких врагов. Им насрать на нас, Летяга. Врагам. Мы никому не нужны. Ты купился, и я купился. Все время мы думаем, что мы шибко сдались кому-то. Что тут, у нас, пуп земли. Что мы последние, или что единственные, или что главные. Что у нас тут судьбы мира решаются. Хера. Ничего тут не решается. Мы тут империи возводим, на пулеметы идем, на стройках дохнем, собак собой кормим, человечество спасаем, и все под крышкой. Вся наша борьба, жертвы, подвиги. Это все в муравейнике муравьиные подвиги. Никому их не слышно. Зря дохнем. Убери эту крышку…

— Щит! Щит, а не крышку!

— Убери этот щит, ничего не поменяется. Вот я уверен. Это не мы врагам нужны, Летяга, а враги нам.

— Я уверен, — тяжело и зло сказал Летяга. — Я уверен, что старик правду говорит.

— Значит, он мудак, — так же зло сказал ему Артем. — И он мудак, и ты обмудаченный. И я мудак тоже, что купился там, в Балашихе. А теперь уже все. Ничего уже не сделать. Тогда был момент. Нужно было разнести все эти глушилки к херам. Все разровнять. И посмотрели бы. Да, Савелий?

— Да, — за растоптанного Савелия ответил Леха.

— Ничего б не добился, — сплюнул Летяга. — Этих глушилок вокруг Москвы еще понатыкано. А люди тебе не поверили б все равно.

— Потому что вы им двадцать лет в голову гадили! Как им поверить?! Это их вина, что ли?!

— Я никому не гадил!

— Ага. Ты отстреливаешь всех, кто в вашу историю не укладывается.

— Я с врагами. Я родину — от врагов! И если бы я тебя, балабола, не выдернул из Балашихи, тебя бы ганзейские там прямо и зарыли! Пикнуть не успел бы!