Метро

На черно-сером асфальте лежал черно-серый револьвер. Свинолупов расстрельный наган. Взял его в руку. Тяжелое, тугое, злое оружие. Артему сейчас именно оно было нужно. За ним он сюда и шел. Ничего без него тут, оказывается, нельзя было понять.

Вот именно этот вороненый ствол нужно было в глотку Бессолову запихнуть. Пускай через него дышит — и объясняет Артему, зачем людям в метро сидеть.

— Все? — спросил у него Леха.

— Какое все! — поглядел на него Артем. — Теперь в бордель!

Глава 19. Что писать

На Трубную его внесли.

Летяга на закорках втащил. Поверху нес, в метро боялись спуститься.

Артем уже ржавым кашлял. Пока он болтал ногами у Летяги на спине, все убеждал дать ему самому пойти. А как только становился на ноги, сразу падал на колени. Кончался завод. Останавливался ключ в спине.

Но когда пришли на Цветной, какая-то пружинка в груди перещелкнула и решила еще пожужжать. Артем разогнал рукой красную хмарь перед глазами, распрямился. Сам чувствовал: много сделать он не успеет. Надо сделать одно, но важное. Нащупал наганную рукоять: так? Наган соглашался.

— К Саше отведи меня. Слышь, Леха? Помнишь, где?

— Ага. Къасивой смеъти хочешь! На теъочке окоъеть? Не, сначаъа айда дыъки заштопывать!

Ну ладно. Если только дырки.

На Цветном творилось странное.

Станция была забита беглыми фашистами. Потерянными, жалкими, побитыми. Железнодорожная фашистская форма, промоченная и теперь высыхающая, садилась и малела им, как будто ее шили для детских игр или спектаклей, а взрослые напялили на себя и стали в ней все делать всерьез. Лица их были исцарапаны и извожены в грязи, подкованные ботинки рассохлись.

— Что? Что съучиъось? — допрашивал Леха знакомых шлюх.

— Рейх затопило весь. Пушкинская рухнула. Таджики расширяли криво. Рухнула, а потом и соседние. Затопило.

— Таджики криво… — криво улыбнулся Артем. — Таджики во всем виноваты. Суки какие.

— Все разбежались. С Тверской — на Маяковскую. С Чеховской — сюда люди пришли.

— А война что?

— Мы не знаем. Никто ничего не знает.

Поделом вам, думал Артем. Может, Господь и вправду слушает, принимает жалобы. Кто-то, может, та женщина из тачки, успела богу наябедать перед тем, как у нее голова от арматуры лопнула. Господь посчитал на костяных счётах, сколько в Рейхе грешников, а сколько праведников, и постановил Рейх закрыть и опечатать. Только зачем и открывал?

А Гомер что?

— Старик не знаете, спасся? С Чеховской? — приставал Артем к железнодорожникам. — Гомер?

От него шарахались.

Взяли его к врачихе: та среди укусов от колючих плеток нашла кровоточащие язвы, лучами, как шилом, в коже проделанные. Сказала: недолго. Переливание нужно срочное, но доктору по дурным болезням переливать нечем и нечего. Пулю выковыряла, ругаясь на Артема, перебродившей бодягой залила дыры, проложила мятой тряпкой, чтобы из застеганной кожи туда капало. Дала просроченного анальгина. От него похорошело. Вот где Савелий его брал.

— Мы что теперь? — спросил Летяга. — Надо нормального врача найти тебе. Не эту пизду ивановну. Юшки тебе твоей обратно плесну. С процентом.

— Не. Я к блядям, — сказал Артем, едва анальгин подул ему на раны. — Потом рассчитаемся.

— Ну и я, — подмигнул Леха. — Мне тоже пеъеъивание нужно сделать.

— На твоем месте, Темыч, я бы молился лучше, — покачал головой Летяга.

— Без сопливых как-нибудь, — ответил Артем.

— На, пулек возьми.

Артем взял.

— Сдаваться пойдешь? — он заглянул в косые Летягины глаза.

— Не. Старик дезертиров не прощает.

— А если меня сдашь?

— Тогда меня Анька твоя сгнобит, — сказал ему Летяга. — Еще что хуже. Ладно. У меня тут тоже есть одна любимая. Там вон. Умаешься — приходи.

— Отвести тебя? — спросил Леха.

— Не надо. Я вспомнил.

Правда, вспомнил.

Расстались.

Артем, ковыляя прочь, прячась в толпе, еще оглянулся: расстались ли? Для этого важного дела не хотелось ни у кого помощи просить. Цветной кишел сбродом. Кто тут агент красных, кто Ордена, а кто Ганзы? Слушают, ищут его. Наверняка ищут.

Правая рука в кармане. Нагана из пальцев не выпускал.

А у Саши пусто оказалось.

Внутри никого, дверка заперта.

Забеспокоился: а если ее Бессолов отсюда забрал? А если с ней что-нибудь похуже случилось?

Напротив-наискось был смурной кабак на полтора места. Отгороженный «дождиком» из соломки от потолка к полу. Можно было так устроиться, что Сашина шарашка отсюда видна была сквозь соломенные струи, а Артема прохожим было бы сразу не узнать.

Артем глядел на запертую дверь. Хотел думать о Саше, а думалось об Ане. Надо же, Владивосток. Почему она раньше про Владивосток не говорила? Ему, может, с ней лучше жилось бы, если бы он про Владивосток знал.

Рядом бубнили, склонившись, двое мокрых фашистов. Оглядывались на Артема подозрительно. Он тужился почувствовать к ним ненависть, но не удавалось никак: весь перегорел на Комсомольской. Чтобы их успокоить, заказал к анальгину спирта. На еду смотреть не мог, кружило от одной мысли.

— Дитмар… — дошелестело до Артема сквозь нарочно зажеванные слова. — Дитмар…

Он посомневался и решился.

— Дитмара знаете? — поинтересовался он у этих.

— Ты кто?