Между двумя романами

Но вернусь к Галине Серебряковой. Проходит какое-то время, 10–15 лет. Получаю я вдруг от нее книжку с портретом, на котором она на меня сахарным глазом смотрит, и надпись – я по памяти привожу – «Владимиру Дмитриевичу с признанием его таланта, смелости, гражданского мужества и т. д.»

(Жена. Спустя еще 15–20 лет однажды мы с Володей гуляли по парку в Гагре. С нами ходила очень симпатичная спутница, по имени Зоря. Она интересовалась тем, как В. Д. жилось после «Не хлебом единым». Просила рассказать. Ну В. Д. и рассказал, между прочим, эпизод с Серебряковой. И вдруг она говорит так задумчиво: «Это моя мать». Как же мы скукожились! Нельзя же так, в лоб, обижать человека. А она с улыбкой говорит: «Я очень рада, что вы рассказали мне это. Вы облегчили мою душу. Мне радостно знать, что мама написала вам такие хорошие слова». Вот как бывает!)

Вскоре после книжки Серебряковой я получил письмо от Прилежаевой. Но чувствовалось, коэффициент трения был у нее большой – не хотелось ей мне писать, но что-то ведь толкало… Выходит, через какое-то время прорастает бацилла угрызений совести! Привожу по памяти: «Владимир Дмитриевич, я, конечно, не в очень большом восторге от вашего творчества, но, знаете, бывают у людей ошибки какие-то… поступки непонятные… И вот, как посмотришь с холодным вниманием на все это дело, как задумаешься, странные приходят в голову мысли, Владимир Дмитриевич». И точка. А чтобы «извините» – нет. Я не ответил. Письмо не имело той силы, которая потребовала бы ответа – в нем не было вопроса. Письмо Татьяны, что ли. Нет, Татьяна была определеннее, конкретнее, там сказано было: «Приди, приди». А здесь никакой конкретности. Ни черта я так и не понял, сделал такое лицо непонятное и отложил, забыл.

Был еще такой писатель – Лев Овалов. Написал роман «Медная пуговица». Про майора Пронина. Там у него американские шпионы сидят в каком-то ресторане и инструктируют завербованного русского. И вручают ему несколько экземпляров «Не хлебом единым» для вручения советским гражданам. Прошло некоторое время – и вдруг письмо от Овалова, который жил со мной в одном подъезде и ходил мимо меня, не глядя. И вот письмо. Как у Прилежаевой, но с конкретным предложением: хорошо бы, мол, нам как-нибудь посидеть, я бы выставил бутылку коньяка. Мне что-то не захотелось, и коньяк остался нераспитым. После этого мы с ним встречались – в одном подъезде всё же жили, – и ни слова: ни он, ни я, как будто письма и не было.

А еще Софронов Анатолий Владимирович… Я уже говорил о том, что после первого обсуждения романа в «Литературной газете» был напечатан хвалебный отчет. Но Кочетов, редактор «Литературной газеты», снабдил его внизу примечанием, что, мол, редакция надеется, что не сплошь будут хвалебные выступления, и призывает товарищей критиков подумать над критической стороной… – напечатаем без очереди! И Софронов откликнулся – напечатал там серию подвалов под названием: какие-то там сны. Он писал, как институтка. Как гимназистка, про которую пел в свое время певец: «И, как ласточки, гимназисточки провожают меня на концерт». Как сны Веры Павловны. Только у Чернышевского сны светлые, а тут какой-то черт, сатана – это я. Целая серия встреч с Вельзевулом, то есть со мной. Прошло время, и у него проросло… Но, поскольку он был такой здоровый дуб, у него глубоко корней не пустило. Был я однажды на приеме в посольстве Югославии. Мы там пили-ели. И Софронов ходит – здоровый, но какой-то уже сморщенный, так как его оболочка сначала вмещала, допустим, 200 килограммов, а потом он похудел до 100 – и сморщился. И стал немножко странный. Все время как-то ласково заглядывал в глаза. Оказывался у меня на пути. Подойдет вплотную и прямо смотрит в лицо, с улыбкой. И отходит в сторону. Ждет, видимо, чтобы я ему сказал, что вот какие бывают недоразумения… Как Овалов. Только чтобы не от него, а от меня исходило… Но я его не понял, и мы обошлись без объяснений…

Были еще обсуждения романа. Во время одного из них произошел вот какой случай. В перерыве два каких-то приятеля, взяв меня под руки, повели в фойе, и мы стали беседовать. Разошлись слегка в стороны – и тут я вторично потерял сознание. Что такое случилось? Потом я очнулся, встал, смотрю громадный плафон… фойе было высотой примерно в два этажа… и вот оттуда мне на голову упала эта штуковина. Но какая голова! Я ведь еще встал, пошел, сел в машину и приехал домой – и тогда только начались симптомы сотрясения мозга! Пришлось звать врача. Конечно, это сразу обросло домыслами… Домыслы я отвергаю, а думаю вот что: Фортуна уронила мне на голову этот плафон не просто так, а чтобы закрепить в ней, в голове, навсегда чудесное явление, которое я тогда наблюдал.