Между Явью и Навью (СИ)

У Гоголя губы по-детски вздрагивают, когда Яков так его называет, а брови снова изламываются на самый несчастный манер, не оставляя равнодушным даже видавшего виды Якова.

Но время не та стихия, с которой можно договориться или сладить, оно беспощадно утекает сквозь пальцы серебристым лунным песком, а тени вокруг Диканьки сгущаются, удушающим грозовым фронтом - сложно такого не заметить.

Боится Яков, что сожрет эта темнота неумелого Видящего, схрумкает и не подавится - останется еле живая безумная человеческая оболочка.

- Соберитесь, Николай Васильевич, - Яков жестко обхватывает пальцами гладкий подбородок писаря раньше, чем тот закричит, и Николай, хватаясь за руку Гуро, словно за спасительный канат, вытаскивает себя на берег Яви, пораженно и испуганно глядя на Якова.

Двух мгновений хватает бесу, чтобы узнать, что пережил Тёмный в те несколько бесконечно долгих для него минут, что они провели порознь.

Давая Гоголю отдышаться, Яков видит, как изъеденные оспинами, обезображенные, полусгнившие конечности, еще похожие на человеческие руки, выдираются из земли, взметывая в промозглый воздух комья сырой глины. Десятки, сотни, словно мертвецы со всей Полтавы шествуют под землей чудным и жутким парадом, чтобы выбраться в подлунный мир рядом с Видящим, рядом с Тёмным.

Якову в полной мере передается страх Николая, его отвращение, комом заворачивающееся в горле, но отступить он не может - ставки высоки, да и бежать уже некуда. Только вперед.

Николай хватает губами воздух, словно никак не может надышаться, да и неудивительно - Яков схватил его за руку, когда тот окончательно убедился, что заперт в тесном деревянном гробу, и даже кричать перестал, не то что колотить в сырую, тяжелую от слоя земли сверху, крышку.

- Я не понимаю, - Николай еще трясется, цепляясь то за руку Якова, то за его плечо. - Я не смогу.

- Бороться не переставайте, Николай Васильевич. Рук не опускайте, - Яков ловит Тёмного в объятия, чтобы замер, чтоб замолк, чтоб даже дышал через раз и слушал. - Вы сильнее, чем думаете. Но вы безбожно неуклюжи в своем могуществе. Попробуйте снова.

Николай страдальчески морщится, но противостоять Якову и не думает - бес легонько прикасается пальцами к его лбу и толкает, заставляя человека вновь свалиться во Тьму.

Через семьдесят лет это состояние окрестят кататоническим ступором, но пока у него нет названия, а Якову делиться домыслами не с кем, он только наблюдает, на сей раз даже занервничав от ожидания, схватившись за смертоносную трость в попытке привести в порядок мысли.

Все повторяется с завидным упорством - руки, летящие вверх комья земли, только теперь Николай, следуя совету, сопротивляется из последних сил, и страшные, странные создания, порождения обезумевшего разума, выбираются на поверхность, сбрасывая с себя кто панцирь из облепивших тело плотоядных жуков, кто засохшую кровяную коросту, и всё тянутся, тянутся к Тёмному, волоча ноги, опираясь на руки, ползком подбираясь все ближе. Яков отчетливо видит, как Гоголь делает шаг назад, проваливаясь в словно заранее приготовленный гроб, и только из бессильной тихой ярости дает Николаю вдосталь наораться дурным от страха голосом, прежде чем дернуть его к себе, в живой мир.

- Не смогу я, - шепчет Гоголь, не сразу, но сфокусировав свой взгляд на Якове. Гуро, прицокнув, снимает с его плеча жирную мокрицу, с отвращением разделывая не-живую тварь каблуком.

- Не-живых - не-мертвых тварей вы, Николай Васильевич, можете в живой мир тащить, а от мертвецов, значит, никак не спасетесь? - Яков красноречиво смотрит туда, где должно было от мерзкой твари остаться пятно, а не осталось ничего, ни следа.

- Яков Петрович… - взгляд у Гоголя полубезумный, устремленный куда-то вдаль, за пределы разумного понимания. - Яков Петрович, пожалуйста…

- Еще раз, - начинает Яков, никак не ожидая столкнуться с сопротивлением - Николай уворачивается от его руки, и прямой наводкой впечатывается лицом в шею, носом вжимаясь под челюсть, губами и мокрым от слез лицом к коже. Согревает дыханием, отвлекает, немного нервирует.

Ну и что с ним, таким, делать?

- Пожалуйста, - хрипло, страшно бормочет Николай, неумело цепляясь пальцами за гладкую бордово-серую ткань камзола. - Пожалуйста, Яков Петрович. Вы ведь последний, кто меня во снах не пугает, я всех боюсь, вот крест вам даю - всех. Лизаньку увижу - думаю, а вдруг опять Оксана? Из детства что вспомню - и все тьмой и дымом заволочет, словно Фенрир какой солнце сжирает. А уж если что непонятное снится…

И что, спрашивается, с ним делать?

Гоголь своей неконтролируемой тьмой притягивает таких существ, от которых и не грех, так-то, в гробу схорониться. Визжащий, кричащий шабаш, тянущий разлагающиеся, изъеденные оспинами руки к оказавшемуся в зоне их досягаемости человеку, отвратителен даже самому Якову.

- В Петербург бы вас увезти, но кто ж вас отпустит. Потянется вся эта мерзость за вами в столицу, а она мне там совсем, знаете ли, не сдалась, Николай Васильевич.