Между Явью и Навью (СИ)

- Неужели никакого иного способа нет, Яков Петрович? - почти неслышно выдыхает Гоголь, замирая, но все еще слабо дрожа в руках Якова.

Гуро молчит, думает - стоит ли давать Темному совет, который впоследствии может обернуться против него самого? По всему выходит, что пока не стоит. В конце концов, навряд ли у кого-то подобные вещи вообще получаются с первого раза, не надо требовать от Тёмного слишком многого. Хочется, но не надо.

- Горе вы мое луковое, Николай, - чуть наиграно вздыхает Яков, наконец опустив ладонь на взъерошенный мокрый затылок и зарываясь пальцами в спутанные волосы. - Ладно, отдохните сегодня, хватит.

- Спасибо, - писарь это то ли вслух произносит, но очень тихо, то ли думает, но очень громко.

- И прекращайте уже бояться, Николай Васильевич, - Яков задумчиво перебирает липнущие к пальцам пряди, устремляя взгляд на противоположную стену и перед внутренним взором прогоняя заново все самые яркие кошмары Гоголя. Очевидно, что последовать совету беса для человека будет не так-то просто.

- Хотите сказать, что мне там навредить не могут? - горько усмехается Николай, удобно устроившись щекой у Якова на плече.

Забавно даже, до сих пор ведь думает, что спит, позволяет себе такие вольности, о которых наяву и подумать бы не смел. Яков водит пальцами по его затылку, думая над ответом, но выбирает правду:

- Могут, Николай Васильевич, могут.

Скользнув пальцами вдоль лица, Яков крепко ухватывает писаря пальцами за подбородок, чтобы поднял голову и взглянул на беса.

- Вас там и убить могут, и измучить, и даже запереть навечно, с ума свести, что обратной дороги не найдете.

Светлые глаза наполняются страдальческим ужасом, Николай кривит губы, пытаясь мотнуть головой, будто надеясь отказаться от своего странного и страшного дара, но Гуро держит крепко, не дает двинуться, не разрешает отвести глаз, и Николай, подчиняясь чужой воле, замирает, не смея отвести взгляда от темных глаз беса.

- Дело в том, Николай, что вы для всей этой нечисти страшнее, чем она для вас. Просто еще не осознаете. Не умеете еще ничего. Я ведь вас, Коленька, мучаю не от любви к искусству и не от того, что мне охота разделаться с этой загадкой и вернуться в милый сердцу Петербург. Я вас мучаю, потому что только умение и опыт помогут вам остаться в живых и при чистом разуме. А вы, Николай, очень ценны.

Яков как чует, что Гоголь не спросит, отчего это он так ценен, и какая выгода самому Якову от всего этого. Слишком устал, измотался и хочет немногого - тепла и отдыха.

- Показать вам, Николай Васильевич, сон хороший? - Яков смягчает тон и ослабляет хватку. - Вспомню что-нибудь, как вы любите. Про осень.

Николай кивает мелко-мелко, улыбаясь несчастной, истерзанной улыбкой, и молча отступает к кровати, садясь на холодную постель и ежась.

- Я правда люблю про осень, - тихо признается, глядя на Якова, аккуратно вешающего камзол на спинку скрипучего стула. К тихому восхищению во взгляде Гуро привык - знал, что выглядит хорошо, а уж для своих лет и вовсе великолепно. Но сейчас отчего-то особенно лестно. То ли от того, что в глазах Гоголя еще светится какой-то невинный восторг, не свойственный уже столичной молодежи, то ли от того, что Яков чувствует, как тот силится заглянуть на обратную сторону - и как ему это хоть на мгновения, но удается, чтобы полюбоваться витыми рогами да гибким хвостом, и от этого восторга меньше не становится.

Постель и правда холодная и жесткая, грелка давно остыла, да и воздух в комнате безобразно выстудился. Николай с детским послушанием забирается под тяжелое холодное одеяло, от которого веет сыростью, всё не сводя взгляда с Якова, который не может не скривиться, проведя рукой по отведенному ему краю постели.

- Ревматизм и пневмония, Николай Васильевич… Мне-то не грозит, но выбираться из этого места нужно.

- Коля, - внезапно поправляет беса Гоголь, опустив глаза на свои руки, мнущие край жесткого одеяла. - Можете и без отчества, Яков Петрович.

- Коля, - мягко повторяет бес, сдержав короткую улыбку. Осторожная, несмелая юношеская влюбленность патокой течет по пальцам, стоит Якову коснуться гладкой щеки, а писарю прикрыть невозможные хрустально-светлые глаза дрожащими ресницами. - Я вам осеннюю Тоскану покажу. Уверен, что понравится.

Под золотым теплым солнцем родной и любимой Яковом Тосканы губы Николая горчат сладостью верескового меда, делая долгий, нежный поцелуй пьянящим вдвойне, втройне - потому что нехватка воздуха из-за нежелания отстраниться хоть на мгновение, тоже мутит разум и сдавливает грудь сладостным томлением.