Между синим и зеленым [сборник]

– Слушай дальше. Начал я расспрашивать. Думал сначала, что гонит. Откуда ему знать. Сотрудники работают день и ночь. Это же резонанс для такой-то местности. Работают, а найти не могут. А он, кореш мой, хрен с горы, убийцу знает. Лично знает, ты понял?

– Угу, – сказал Костя, сам не понимая, бредит, что ли, Татаренко. Допился, наверное, до требухи.

– Я вот и остался у него. Так и так, говорю, давно не виделись. Мне-то все равно. Я бы всю жизнь его не видел. Не очень он хороший товарищ, если честно. Но ведь надо расколоть. Надо ведь узнать, что за мразь такая Леху нашего… А кореш говорит, оставайся, сколько хочешь. Нормально у него. Жена только злая. Ух! Ты сам-то не женился?

– Неа, – махнул Костя. Он хотел рассказать, что случилось с ним на мирной гражданке. Так он поверил Татаренко, так захотел доверять ему – признаться бы, может, легче стало. Но Татарин сам изливал пропитую душу.

– А я ведь уволился из армии. Осточертела мне, Костя, эта служба. Я теперь свободный человек. Что хочу, то и делаю. А я знаешь, что хочу делать? Я отдыхать хочу. Я хочу каждый день пьянствовать и тянуть ляжки.

– Всю жизнь не получится.

– А мне много не надо. Мне вот дали пять окладов, за отпуск дали и выходное пособие заплатили. На первое время хватит, а там все равно. Разочаровался я в службе, Костя.

– Даже не верю.

– Сам не верю, – улыбнулся лейтенант, – это я мало отслужил. А уже в печенках. Лучше вовремя валить, чем всю жизнь заваливать. Душно мне в армии. Вернуть бы все назад, я бы в театральный вуз пошел. А у меня что, суворовское, потом в нахимовское перевелся, потом курсантом.

Они постояли, подумали о своем. Татаренко об упущенных годах думал. Костя думать не хотел, как дальше придется жить.

– Ну так что, потрясете вы кореша? Расколется?

– Куда он денется? Два захода, три по ноль-пять, и заговорит как миленький. В другом, Костян, дело. Расколоть – расколю. А дальше?

– А дальше? Что дальше?

– Настоящие боевые товарищи поступают иначе! Пиво, не жалея, потрошило летеху на верный бред.

– Найдут его, предположим. Установят, допустим. И все? Тюрьма, срок? Думаешь, тюрьма лечит? Ты вот сам подумай.

– Да… – растерянно ответил Костя.

Он вспомнил братский кулак и слово свое вспомнил. Обещал заботиться о матери, обещал, что научится зарабатывать и станет жить как человек. А что в итоге? Водил за нос Костю невидимый ужас, и не знал он, что делать.

– Не лечит тюрьма. Армия не лечит. Жизнь вообще вылечить не может. Единственное, к чему нужно стремиться, – это к справедливости. Понимаешь, нет справедливости на белом свете. А я не верю, что нет. Так слабаки только думают или те, кто смог приручить справедливость и боится теперь лишиться своего счастья.

Татаренко не давал Косте говорить.

– Меня послушай. В армии не слушал, тут выслушай. Я вот… скрывать мне больше нечего, я тебе честно признаюсь. Я таким трусом раньше был. Я себя ненавижу за трусость. Я бы, может, и не хотел бояться, а боялся. Одного боялся, второго. Сделать что-нибудь боялся или не сделать что-то. Тоже боялся. А потом я не заметил, как сам стал одним сплошным куском страха. Страх во мне осел, он меня заполнил, понимаешь? И теперь я сам стал страхом для других. Я теперь ничего не боюсь, потому что погряз по горло в бесконечной тряске.

Скорее всего, Костя понимал. Он не чувствовал сил объяснить, как именно понимал и на что был готов, чтобы доказать свою правду. Но, глядя на пропитого лейтенанта, почувствовал: так мерзко ему стало, что в одночасье захотелось вернуться домой, бросить все и попробовать еще раз зажить иначе.

Хватанув момент, когда летеха заговорился, он выдал решительно, как умел:

– Я вас понял, товарищ лейтенант.

Татаренко звал к корешу. Говорил, что жена вечером уедет, и вдвоем (раз теперь они в одной лодке) легче будет выпытать правду. Он винил себя в смерти Лехи. Если бы не контракт, тот бы остался дома, не поехал бы никуда.

Костя сказал, что обязательно придет.

Ушел бы сразу – такой холод стоял на кладбищенском пустыре, так беспокоил ветер, что невозможно было говорить с Летчиком.

Костя не верил, конечно, что Летчик слышит его. Он даже был уверен, что нет его ни здесь, ни там где-то. Одна память осталась. И то, вот-вот, да забудется, переживется.

Он оборачивался, сам не понимая, что такого страшного может произойти. Самое страшное – позади. Самое страшное – впереди. А сейчас бояться нечего.

Он смотрел поверх, стараясь не замечать блеска новой ограды на фоне соседних, обшарпанных и забытых.

– Леха, ты не обижайся, – сказал Костя и сам не поверил, что начал говорить. Сигарет не осталось. Жадно замусолил он поникшую веточку. Вяжущий привкус промчался во рту. Горько стало.

Леха молчал. Смотрел с фотографии без улыбки, испуганно сжав губы. В спелом камуфляже, в черной беретке, с автоматом в руках. По духанке щелкали их на пересыльном пункте. Леха вышел неплохо, только топырило ухо и глупо сияли веснушки.

«Главное – держаться вместе», – с казал тогда Летчик.

И они держались.

– Я не знаю, – сказал Костя, – что будет дальше. Но ты не обижайся. Мы, Леха, за тебя отомстим.