Между строк (СИ)

Северино лежал, медленно приходя в себя и обнимая Флава обеими руками, не давая ему уйти. Впрочем, канатоходец, похоже, и не торопился. Каждое прикосновение рук и губ Куэрды чувствовалось бархатом по телу, и Северино было важно просто полежать вот так, прижимаясь к любовнику, поймать сладкий и расслабленный миг после секса, и, еще ощущая отголоски оргазменных судорог, следить за тем, как сердце, готовое выскочить из-под защиты ребер, постепенно успокаивается.

Несмотря на свой откровенно устрашающий вид и бескомпромиссную репутацию, когда дело доходило до таких вот моментов, в капитане просыпалась другая сторона его натуры, полная, как это обычно называлось, «телячьих нежностей». И когда он пытался проявить их к другим своим любовникам, выходило неловко и как-то пусто. В этот раз все казалось уместным и органичным.

Собственное имя, произнесенное Куэрдой, оборвало что-то очень глубинное в душе капитана. Северино пока не понимал, что это, но вся его сущность отозвалась резонирующим аккордом, а по коже прошла волна мурашек. Он слышал свое имя ежедневно от разных людей, но ни один из них не произносил его так, как это делал канатоходец. Его руки сжали Флава крепче, а губы нашли его губы, накрывая волной нежности, которую по какой-то неведомой причине очень важно было показать именно сейчас, именно в этот момент. Он гладил Флава по спине, целовал, забирался в его волосы и никак не мог остановиться, не мог заставить себя отпустить его, насытиться его прикосновениями, запахом, вкусом.

В первый момент, когда Флав все-таки решил встать и одеться, капитан удержал его, украв последний поцелуй с чуть припухших, и оттого еще более мягких губ, словно пытаясь запомнить его, отпечатать в памяти. И лишь затем он не без сожаления отпустил любовника, перекатившись на бок и с улыбкой глядя на его сборы. Интересно, сколько лет он не улыбался так — искренне и радостно?

Собравшись с силами, капитан тоже встал и начал собираться, однако успел нацепить только штаны, когда Куэрда, будучи у самых дверей, сказал нечто, от чего Северино накрыло противоречивыми эмоциями, всем их спектром, начиная от страха и волнения и заканчивая глубокой благодарностью. Уставившись на канатоходца, он прошептал:

— Ты вовсе не обязан… спасибо…

Это прозвучало едва слышно, так, что не оставалось сомнений — капитан не просто оценил слова, но они отозвались эхом в его душе. Привыкший к тому, что свои истинные чувства все-таки стоит скрывать (это вбилось в его голову уже на подсознательном уровне давным-давно), Северино попытался загладить возникшую ситуацию, неловко улыбнувшись и пошутив:

— Портвейн? Это теперь так называется? Ну ты тогда заходи чаще, а я пока портвейном запасусь.

И лишь когда дверь за Куэрдой закрылась, капитан, так и стоя на одном месте полуголышом, вновь прошептал:

— Спасибо…

Хлопнула входная дверь, обозначая то, что канатоходец вышел, и только тогда Северино «отмер», продолжив одеваться и приводить себя в порядок. За это утро он успел перевернуть таз с водой, порезать бритвой палец и трижды поискать уже надетый ремень, а все потому, что думал он вовсе не о своих действиях и уж точно не о работе.

По правде сказать, он не думал вообще ни о чем, потому что на данный момент в его голове образовался ужасный переполох, и как только он начинал думать одну мысль, ее тут же без всякого предупреждения сменяла другая, создавая впечатление абсолютного вакуума, потому что довести до логического завершения не получалось ни одну из них. После того, как Северино поймал себя на том, что пытается позавтракать хлебом с намазанным на него куском мыла, он прекратил страдать ерундой и отправился на работу в надежде прийти в себя по дороге.

Полдня прошли как во сне. Северино успел побывать в двух местах, требовавших его личного присутствия и даже разрешить какие-то проблемы, несмотря на то, что перед его внутренним взором так и стояло лицо Флава, его глаза, горящие удовольствием. Больше всего капитана беспокоил вопрос, что чувствует канатоходец, потому что ответить на вопрос, что чувствует он сам, Северино точно не мог.

Он давно не боялся смерти, врагов, да хоть самого дьявола, но при этом испытывал иррациональный страх, когда дело касалось надежды. За всю жизнь его надежды столько раз рушились, что капитану проще было не надеяться вообще. И сейчас он вспоминал, как сладко выгибался Куэрда в его объятиях, как громко стонал, как жалил его поцелуями, как обильно кончал, как позволял ласкать себя после и ласкал в ответ — и в его душе теплилась предательская надежда. Надежда на то, что он не безразличен Флаву.

Потому что в том, что Флав не безразличен ему самому, сомнений уже быть не могло. Оставалось только узнать, насколько это взаимно.

— …Заболел?

— Да я шесть лет под его началом, он ни разу даже не чихнул!

— Может, влюбился?

— Ха-ха, оооочень смешно.