Межзвездный скиталец

What we in extremity have eaten!-Leavings of dog's flesh, putrid and unsaleable, flung to us by the mocking butchers; minari, a water-cress gathered from stagnant pools of slime; spoiled kimchi that would revolt the stomachs of peasants and that could be smelled a mile.	Чего только мы не ели с голодухи! Гнилые отбросы собачьего мяса, которые в насмешку бросали нам мясники; минари -- водяной кресс, растущий в вонючих, застоявшихся лужах; гнилой кимчи, от которого тошнило последнего мужика.
Ay-I have stolen bones from curs, gleaned the public road for stray grains of rice, robbed ponies of their steaming bean-soup on frosty nights.	Увы, я крал даже кости у собак, ползая по большим дорогам, ища оброненных зернышек риса, и в морозные ночи воровал у лошадей их дымящуюся бобовую похлебку!
It is not strange that I did not die.	Не нужно удивляться тому, что я не умер.
I knew and was upheld by two things: the first, the Lady Om by my side; the second, the certain faith that the time would come when my thumbs and fingers would fast-lock in the gullet of Chong Mong-ju.	У меня были две поддержки: первая -- княжна Ом, не покидавшая меня, вторая -- полная уверенность, что наступит момент, когда мои пальцы сомкнутся на глотке ЧонгМонг-Джу!
Turned always away at the city gates of Keijo, where I sought Chong Mong-ju, we wandered on, through seasons and decades of seasons, across Cho-Sen, whose every inch of road was an old story to our sandals.	Вечно прогоняемые от городских ворот Кейджо, где я подстерегал Чонг-Монг-Джу, мы скитались годами и десятилетиями по всему Чо-Сену, и каждый вершок дороги был теперь знаком нашим сандалиям.
Our history and identity were wide-scattered as the land was wide.	Наша история известна была всей стране.
No person breathed who did not know us and our punishment.	Не было человека, который не знал бы нас и наложенной на нас кары.
There were coolies and peddlers who shouted insults at the Lady Om and who felt the wrath of my clutch in their topknots, the wrath of my knuckles in their faces.	Кули и разносчики выкрикивали оскорбления по адресу княжны Ом, и им не раз случалось испытать цепкость моих пальцев, впивавшихся в узел на их темени, и изведать крепость моих кулаков на их скулах.
There were old women in far mountain villages who looked on the beggar woman by my side, the lost Lady Om, and sighed and shook their heads while their eyes dimmed with tears.	А старухи в далеких горных деревнях, глядя на нищую женщину, шедшую рядом со мной, на погибшую княжну Ом, вздыхали и качали головой, и глаза их затуманивались слезами.
And there were young women whose faces warmed with compassion as they gazed on the bulk of my shoulders, the blue of my eyes, and my long yellow hair-I who had once been a prince of Koryu and the ruler of provinces.	Встречались молодые женщины, с состраданием смотревшие на мои широкие плечи, на мои синие глаза и длинные желтые волосы -- на того, кто некогда был принцем Кориу и владыкой провинции.
And there were rabbles of children that tagged at our heels, jeering and screeching, pelting us with filth of speech and of the common road.	И целые толпы ребятишек бежали по пятам за нами, с криками и издевательствами, осыпая нас грязной руганью.
Beyond the Yalu, forty miles wide, was the strip of waste that constituted the northern frontier and that ran from sea to sea.	За Ялу на ширину сорока миль тянулась полоса пустыни, составлявшая северную границу и шедшая от моря до моря.
It was not really waste land, but land that had been deliberately made waste in carrying out Cho-Sen's policy of isolation.	В действительности это не была пустыня -- ее сделала пустыней политика изоляции, которую проводил Чо-Сен.