Мгновенная смерть

Любой человек, имевший отношение к любой из уважаемых семей города, услышав, что апостол Матфей называет теннисиста capo, умер бы со смеху. Художник имел право носить шпагу, потому что состоял на службе у кардинала и благодаря этому мог разжиться дополнительными деньжатами, участвуя в выбивании долгов и уличных драках, но не более. Толпа проходимцев, следовавшая за ним повсюду, не тянула на полноценную банду, хотя при необходимости они, вооруженные палками и камнями, включались в сражения за какой-нибудь угол или площадь. Собственная семья художника принимала его всерьез за безрассудную отвагу, с которой он шел в бой, и за близкую связь с кардиналом-покровителем (тот всегда заботился, чтобы он оставался в тюрьме не дольше нескольких часов), но считала человеком ненадежным.

Апостол Матфей почесал под ребрами. И, подумав, сказал: «А чего бы нам их палками не поколотить?» Художник вздохнул и снова погрузил нос в ложбинку между грудей Магдалины. «Они же испанцы, — сказала она, — только представь, что тут начнется». Сказала мечтательно, мило улыбаясь и прикрыв глаза, словно начаться не спешил прелестный праздник, а не поножовщина. «Уличная война», — добавила она, проводя кривым пальцем по затылку художника. «Не такие уж они важные господа, если с нами играют», — пробурчал нищий. «Говорю тебе, они дворяне, и мы рискуем, играя с ними». — «Победи его, capo, и дело с концом», — попросил старик. Художник содрогнулся, выпустил затхлый воздух из легких в декольте Магдалине и поднял голову. Душераздирающим голосом заорал: Eccola![49] — будто требовал открыть ему трактир на рассвете. Пошел за ракеткой и мячом, которые оставил валяться на корте. Любопытствующие, держатели пари и приятели перераспределились на галерее, поскольку соперники поменялись сторонами.

Медленно и лениво миланец пересек площадку, волоча ноги и глядя в пол. Когда он оказался на противоположной стороне, его секундант, которого все почитали спящим, встал, отряхнул плащ и подошел к подопечному. Что-то прошептал на ухо. Художник выслушал, не поднимая глаз. Единственный раз за весь день секундант выказал некоторое волнение: на чем-то настаивал и размахивал руками. Оба присели на корточки, математик начертил несколько линий крест-накрест, звонко хлопнул в ладоши. Художник пожал плечами, и секундант вернулся на место считать балки в потолке.

Ломбардец немного отступил за линию, почистил ее носком и поднял лицо, приобретшее новое, дьявольское выражение. Прищурился и снова выкрикнул: Eccola! — откуда-то из самого нутра, где скопил всю ярость и жестокость, на какие только был способен.

Адмиралы и капитаны

Ни вдова Кортеса, ни его дочь Хуана более не возвращались в Мексику, но и к полуострову, на котором им предстояло доживать жизнь, особенного интереса не испытывали. Как все в их семье, они не могли взять в толк, почему необъятная Новая Испания зависит от этой недостраны, где мужчины носят чулки и орут друг на дружку, если им случается бывать в хорошем настроении. «В саду моего отца звучало больше языков, чем во всей Старой Испании», — говаривала Хуана Кортес, как бы поясняя, почему она с таким неблагодарным равнодушием относится к Европе, где ее, вообще-то, приняли совсем неплохо. Она не превратилась в живую статую, подобно матери, таскавшейся на все приемы, чтобы не проронить там ни слова, но и не влилась полностью в тот класс, которому принадлежала по уровню богатства, а начиная с рождения дочери Каталины, будущей герцогини Алькала, — и по крови.

Тихое безумие вдовы конкистадора имело практическое объяснение: она уже в зрелости покинула царство баснословной роскоши, где ее приказы исполнялись до того, как приходили ей в голову, и поступила так затем, чтобы дочь могла занять место, полагавшееся ей как женщине своего времени. Ее отстраненное и порой даже остроумное презрение к испанскому затворничеству было закономерным.

А вот Хуана Кортес страшно тосковала по Америке, ведь, уехав из Куэрнаваки в четырнадцать, она не могла осознать, какой шлейф военных преступлений обеспечил ей счастливое детство лесной принцессы. Андалузские сады были неплохи, но в них нельзя было затеряться, сбросить в глубине чащи платье, плеваться семечками и болтать на банту с дочерями рабынь. В Гвадалквивире наследницы огромных состояний не могли плавать нагишом, упившись горячим шоколадом в кухне.

После свадьбы дочери с наследником рода Алькала вдова конкистадора подарила мрачноватый дом в Кастильеха-де-ла-Куэста босым кармелиткам[50], и они переехали в герцогскую резиденцию с неподражаемым названием дворец Аделантадос, то бишь Первопроходцев. В ту пору Мартин Кортес еще присылал им ежегодно из Новой Испании такие суммы, что можно было не дорожить всякими мелочами типа личной крепости в предместье Севильи.