Мгновенная смерть

Банкир Винченцо Джустиниани, глава Римской рипостерии, то бишь папского казначейства, и главный финансист французской короны, мог увидеть работы Караваджо в музыкальном зале палаццо Мадама, поскольку был соседом и добрым приятелем кардинала дель Монте. Не притязая на покровительство, он начал покупать все картины ломбардца, которые оказывались недостаточно роскошны для резиденции прелата. А может, они настолько выходили из ряда вон, что дель Монте просто не решался их выставить (или понять). Таких картин со временем набралось немало. К концу жизни Меризи у кардинала имелось восемь его работ, а у банкира — пятнадцать.

Однако дель Монте и Джустиниани соревновались не только в коллекционировании Караваджо. Были и другие желанные предметы, едва ли не выходившие за пределы дозволенного в Риме времен Контрреформации. Если дель Монте купил второй телескоп, изготовленный для коммерческих целей его протеже Галилео Галилеем, то только потому, что не успел купить первый — его увел Джустиниани. И на шумных празднествах у кардинала, и на довольно спартанских собраниях у банкира все ждали самого интересного: когда откроют дверь на террасу и позовут гостей увидеть Луну так близко, как ее, надо полагать, видят селениты[56].

Трудно представить себе двух более непохожих людей. Долговязый суховатый банкир, человек женатый, невыносимо тяготился светскими обязанностями, которые накладывала на него должность папского финансиста. При всяком удобном случае сбегал в лигурийские пустоши охотиться на ланей и кабанов. Лицо у него было угловатое, как у всякого истинного хищника. Говорил он мало, читал много. Словом, полная противоположность студенистой изобильной натуре кардинала. Их связывала искренняя дружба, опаленный огнем союз, помогавший многого добиваться в Ватикане, где оба, как представители интересов Франции, были частью меньшинства.

Оба любили математику и покровительствовали тем, кто писал трактаты по механике. Оба вкладывали время и деньги в новую разновидность алхимии, ставившую целью не претворить металлы в эликсир молодости, а познать главные земные вещества, — сегодня мы называем эту науку неорганической химией.

Если кто-то начинает думать, что все вещи в мире состоят из одних и тех же веществ и перемещаются исключительно по законам механики, то естественным образом этот кто-то находит в грязных ногтях святых и богородиц Караваджо — ногтях, цепляющихся за жизнь и Историю, — нечто большее, ему слышится голос Провидения: голос Бога, движимого не капризом, но гением, Бога, непохожего на Бога, Бога далекого и не желающего являть себя ни в каких чудесах, кроме горения и равновесия тел, Бога, воистину общего для всех — для бедняков, горемык, политиков, содомитов и миллионеров.

Караваджо был для живописи тем же, кем для физики был Галилей: кем-то, кто открыл глаза и сказал, чтó видит; кто понял, что формы в пространстве являются аллегориями лишь самих себя, и этого довольно, а настоящая тайна сил, определяющих наше существование в мире, не в том, что они возвышенны, а в том, что они элементарны. Дель Монте и Джустиниани были сражены Караваджо. Банкир — художником, кардинал — человеком. Они жили во дворцах, стоящих друг напротив друга на площади, на которой также стоит церковь Сан Луиджи деи Франчези, где находятся первые работы Караваджо, предназначенные для всех.

Во времена, когда на него обрушилась слава, Меризи приходилось пройти не более трехсот метров, чтобы вручить законченную картину заказчику.

Сет второй, гейм первый

Первая подача оказалась для испанца удобной, и он решил рискнуть, целясь прямо в воротца, хотя ломбардец маячил в центре корта. Ответный удар было не то что не сдержать — не увидеть. Попал в угол, без аута. Quindici-Amore[57], — провозгласил математик слегка злорадно. «Спокойно, попробовали — не получилось!» — крикнул герцог. Поэт понял, что застать соперника врасплох, когда тот подает, не удастся. Остается ждать.

Он принял вторую подачу, крученую, и стремительно переместился к веревке, ближе к середине. Там отразил удар с передней линии слева, с силой запустил мяч вправо. Такой не догонишь, как ни старайся. Герцог, у которого глаза на лоб полезли от предыдущего очка, не удосужился огласить счет. Trenta-Amore, — чуть ли не прошептал математик.

Утром ломбардец проснулся в превосходном настроении, хотя разбудил его секундант, за ногу стянув с тюфяка. Он шлепнулся задом на глинобитный пол, ягодицам стало прохладно и даже приятно. Почесал голову обеими руками. Выговорил: «Ладно». Хмель еще не весь выветрился. Правой пятерней почесал ребра, левой охлопал заиндевевшую физиономию. Почесал в паху, сжал виски и только тогда разлепил щелочку правого глаза — левый запекся спросонья и не открывался.