Мгновенная смерть

Мяч, начиненный косами обезглавленной королевы, виделся лучшим подарком для пущего умягчения и без того, в общем-то, податливого Джованни Анджело Медичи, который в ту пору был губернатором нескольких городов Папской области[54] и ключевой фигурой в переговорах с его святейшеством относительно скорейшей передачи по наследству владений Фосдиново[55] в Луниджане, где некий маркиз Пьетро Торриджани Маласпина, покровитель посредственных художников и одаренных громил, препятствовал погрузке мрамора на французские суда в порту Каррары.

Мяч никак нельзя было отправить в Рим без упаковки, и Шабо заказал для него шкатулку из перламутровых пластин, отделанных золотом, которая соответствовала королевскому статусу содержимого и требовала долгой ювелирной работы. Ожидание позволило Шабо, чьим вторым увлечением после славы Франции (далеко на втором месте) были охочие до ласк фрейлины низкого ранга с высокой грудью, использовать мяч — своего рода кожаный корсет с трепещущими под ним огненными косами Болейн — в постельных играх.

Бегство во Фландрию

Брак Каталины Энрикес де Рибера-и-Кортес и Педро Тельес-Хирона представлял собой не супружество, а скорее эффективный деловой союз, в котором каждая сторона предоставляла другой основания обижаться, когда у той их не хватало. Муж не давал серому дому Алькала пасть жертвой забвения благодаря своим политическим талантам и близости к королю; жена вкладывала деньги и старалась быть достойной внучкой доблестного деда, канувшего в вечность, но успевшего добыть всё, чего она, как ей казалось, заслуживала.

Когда Осуна узнал, что из Мадрида в погоню за ним, предавшим доверие короля и прокатившимся в Италию, направляется отряд альгвасилов, он удрал в Остенде. Отбыл ночью в сопровождении одного-единственного слуги. Во Фландрии сражался в составе королевских терций как простой солдат, пока не отличился в бою особой доблестью.

В роду Осуна такой модели поведения не знали: сбежать от короля и наняться защищать с оружием в руках того же короля; драться, подобно льву, за королевские владения, чем заслужить монаршее прощение и такие почести, что все судьи и альгвасилы оказались посрамлены. Когда Тельес-Хирон готовился к бегству, Каталина сняла со стены беседки и отдала ему шпагу Кортеса. Больше он не взял с собой ничего.

В Испании конца XVI века, вероятно, мало нашлось бы столь же неверных мужей, сколь Осуна. Тем любопытнее, что всякий раз, когда молодой герцог попадал под домашний арест вследствие глубины своей глотки и вездесущести своего чле-на, Каталине приходилось сидеть в заточении вместе с ним.

Во время последнего и самого сурового заключения, которое и свело герцога в могилу, ибо обвиняли его на сей раз в измене королю, а враги его при дворе были неисчислимы, Каталина Энрикес де Рибера-и-Кортес не побоялась написать Филиппу IV потрясающее письмо в защиту мужа. Обращаясь к государю на «ты», она поставила ему на вид, что его священноримскоимперский дедушка Карл I так же подло вел себя с ее дедом, Эрнаном Кортесом, как он сейчас — с Осуной. Напомнила, что Остенде не пал бы и Испании пришлось бы распрощаться с Нидерландами, если бы не отважные действия ее мужа при осаде, — что до некоторой степени было правдой. Указала, что результатом осады стали переговоры о перемирии, а не позорное поражение как раз потому, что ее мужчина дрался в грязи, защищая своего короля.

Письмо не тронуло сердце государя: герцог умер под строгим домашним арестом 20 сентября 1624 года.

26 ноября 1599 года, в ночь бегства во Фландрию, Каталина проводила мужа до ворот дворца Аделантадос, где они скрывались, пока альгвасилы рыскали по владениям герцога, а не его жены. «Постарайся выжить», — сказала она и поцеловала его. Коснулась его груди. «Скапулярий надел?» Он нащупал его под рубашкой. «Вот и не вздумай снимать».

Банкир и кардинал

Главным покровителем Караваджо в то время, когда он ворвался в мир маньеристской живописи и разметал ее в пух и прах, был кардинал дель Монте, но больше всего картин его кисти собрал не он. Кардиналу хватило интуиции, чтобы открыть Караваджо, но не понять, на что тот способен, если дать ему писать абсолютно свободно — что тот и сделал, едва заполучив студию в палаццо Мадама и достаточно заказов для того, чтобы развернуть свои визуальные эксперименты. Вероятно, эти кричащие картины, на которых персонажей Священного Писания изображала всякая убогая дрянь, какой в Риме конца XVI века было пруд пруди, выглядели тогда весьма странно.