Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад

Ну вот, втягивает голову в плечи, подается прочь от меня в свете ночника; в пушистой изморози волос застрял мокрый лист падуба, на впалых, истерзанных зимою щеках алые брызги, полы пальто темны, как тень, поскуливающая, вьющаяся под ногами, а наконец-то обняв его, дрожащего, сплошь локти да ребра, и горячего, точно ястреб, я слышу, как сердце его отстукивает черные мили Сурсхедлира. Эйильсстадир, Сейдисфьордюр, паромы, дубовые клепки девятнадцатого века и зелень волн, одна за другой катящих к зеленому берегу… Мы огибаем остров, очерченный меловым контуром ледников, словно тело на месте преступления, и это отнюдь не последняя ночь, когда он возвращается домой с окровавленными зубами. «Гроза овец», – думаю я. Нет, не туристов, любителей долгих и скучных, а то и изнурительных прогулок под бледным небом, что вот-вот захлебнется солнцем. Ведь под березами Скафтафедля не находили девиц в черных макинтошах и с вырванным горлом? Ведь из белых вод Барнафосса не всплывают вспухшие, будто призраки, юноши с гримасами изумления, навеки застывшими на обветренных лицах? Очередная кровавая каша, которую он изрыгает в раковину, или в слив душевой, в канаву или на пол какого-нибудь коровника, открыта взору небес, не говоря уж о единственном оке Всеотца.

– Я не твой брат, – шепчу я его сонным губам.

В аэропорту он целует меня на прощание почти с тем же робким, покорным любопытством, будто вовсе и не кусал меня, будто я вовсе не трахалась с ним до полного изнурения. Вот о чем самое время думать в половине четвертого утра, когда свет фонарей сочится в спальню сквозь стылые струи дождя на оконном стекле – еще немного, и зыбкие тени сложатся в изображение, в этакий неяркий, мрачноватый ферротип[130]. Возможно, все кончится тем, что он убьет меня. Недолгой фатальной прелюдией к «Гибели богов». А может, я с матерью его познакомлю. В аэропорту Кеннеди, вскинув на плечо снятую с багажной карусели сумку в туристических наклейках, я – слегка похмельная, все еще живущая по Гринвичу, – предъявила таможенникам только бутылку «сварти дёйди»[131] из дьюти-фри, два переводных романа да рулон неотснятой пленки. К тому времени, как я вернулась из собора, его и след простыл. Невероятно чистые стены сияли на солнце, на коже моей все явственней проступали синяки, а простыни пахли соитиями и железом, точно цепи, изъязвленные морской солью.