Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Книга Георгия Владимова[292] «Верный Руслан» вводит в данной области некоторые новшества. Во-первых, своей остро политической окраской, принадлежа отчетливо к диссидентской литературе. Хотя, отметим, оппозиционность ее, по сути, довольно умеренная; и советские власти сделали бы, пожалуй, умнее, пропустив ее в печать и притворившись, что она к ним не относится: в ней отражен, в конце концов, период «культа личности» и даже показана ликвидация оного.

Что не мешает ей, понятно, бить по большевизму вообще, ибо режим, при коем такие вещи, как здесь рассказано, происходили, ничем не может быть оправдан.

Во-вторых, эта «история караульной собаки» ставит необычные до сих пор для анимальной беллетристики проблемы морального рода. В самом деле, прежде мы встречали в таковой два типа героев:

Или друг человека – домашняя собака, кот, осел или лошадь, а у Киплинга даже мангуст и слоны, – разделяющий с хозяевами заботы и интересы; который если и вступает в конфликт с людьми, то, обычно, либо со злоумышленниками, того и заслуживающими, либо с бездушными и жестокими эгоистами, более или менее в защите себя самого.

Или же дикий, вольный зверь, обитатель леса, степи, гор, живущий по законам природы, и потому безгрешный, даже когда убивает и грабит.

Чекистский лагерный пес занимает особое положение. Он служит злу; но, конечно, бессознательно, в рамках своего понимания долга: он так воспитан.

Автор входит в его психологию и ему сочувствует. Однако, колеблешься позицию писателя в отношении его персонажа разделить. Невольно ставишь себя на место заключенных, для кого подобные собаки являлись страшным врагом, сущим исчадием адовым. Ответственность овчарки, рвущей в клочья противников коммунизма за попытку к побегу или к сопротивлению, взвесить трудно. А все же, стоит ли жалеть, если они остаются не у дел или даже уничтожаются?

Тут встает невольно и другой вопрос, которого Владимов, может быть, и не имел в виду: параллель между собаками и их господами. Если сам Руслан не виноват, потому что его так научили, то в какой мере виноват рядовой солдат, надсмотрщик? С какого градуса начиная, чекист подлежит наказанию после падения советского строя?

Виновны, собственно, все, кто работал в кошмарной системе ГПУ, НКВД, МГБ, КГБ, потому что уклониться от участия в ней было, нормально, возможно (кроме как для заключенных, которых могли и физически принудить к сотрудничеству…). Все же, вероятно, для мелких исполнителей (помимо себя специально запятнавших), сразу объявлена бы была широкая амнистия. Убивать их при помощи лома, как владимовского косматого концлагерного стража, – кому какой прок?

Ответ придется давать тем, кто находился повыше их. И для тех, как бы мы ни были терпимы и благодушны, еще понадобятся России опять и лагеря, и караульные, двуногие и четвероногие; не будем себе на это закрывать глаза!

Хотя, несомненно, объем и приемы борьбы с внутренним врагом окажутся тогда совсем иными, бесконечно более скромными; те размеры, тот размах расправ и террора, какими отличился, да и поныне еще отличается Советский Союз, составляют в человеческой истории, и даже в рамках истории тоталитарных государств, явление абсолютно уникальное.

«Современник» (Торонто), рубрика «Библиография», 1978, № 39–40, с. 260–261.

В. Максимов, «Избранное» («Заглянуть в бездну», «Семь дней творения», «Кочевание до смерти») (Москва, 1994)

Первый из трех романов посвящен жизни и гибели Колчака, к которому автор относится с полной симпатией. Действие полно отступлений во времени, позволяющих писателю рассказать о последующей судьбе людей, предававших, судивших и казнивших адмирала. Почти все они в дальнейшем погибли в советской мясорубке; по крайней мере, русские. Впрочем, как мы узнаем, чех Гайда тоже умер в тюрьме, у себя на родине, обвиненный во шпионаже в пользу большевиков. В этом своем произведении, Максимов выступает как непримиримый антикоммунист, что мы поставили бы решительно ему в заслугу.

К сожалению, на практике его действия не всегда соответствовали подобным убеждениям. Возглавляемый им парижский журнал «Континент» начинался как стопроцентно антикоммунистический и христианский, а затем с годами соскальзывал все дальше и дальше на позиции «коммунизма с человеческим лицом», – и даже без оного.

Роман составлен не без блеска, в отличие от представляемого нам в том же томе позднейшего сочинения, – «Кочевание до смерти», – отражающего заметный упадок таланта. Первая часть рисует картины концлагерного быта и чрезвычайно густо пересыпана блатной музыкой, что сильно вредит художественной стороне повествования.