Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Вторая изображает, явно автобиографически, жизнь центрального героя во Франции. Этот отрезок романа полон прозрачных намеков на лица, в кругу которых сочинитель вращался в Париже. Не трудно разгадать, в кого он метит, говоря о литературной графине, тесно связанной с иностранными контрразведками, и об ее брате епископе, которые оба из княжеского рода, но на самом деле рождены, мол, их матерью от еврея-управляющего[293].

Впрочем, тут же мельком появляются многие старые эмигранты, в особенности дворяне (коих Максимов особенно не любит и презирает), все сотрудничают либо с американскими, либо с французскими, либо с советскими «органами», – а то и со всеми сразу…

Не более благосклонен Владимир Емельянович и ко своей братии, новейшим эмигрантам. О чем свидетельствует поистине кошмарная фигура Пети Ананасова[294], поражающего своим бисексуальным развратом даже администрацию публичных домов, которые он посещает, в компании своей не менее омерзительной жены. Странное впечатление остается, однако, от того, что главный-то персонаж тоже участвует в подобных экскурсиях по борделям в Сен-Дени и иных злачных местах французской столицы.

Но и помимо того, весь этот заграничный период существования Мишани Мамина (или, по отчиму, Бармина) погружен в непрерывное, беспросветное пьянство. Об этих вещах нам трудно даже судить или высказываться: они суть предмет для исследования психиатров, специалистов по алкоголизму. К сожалению, тут как раз, видимо, отражены факты: по слухам, Максимов действительно был привержен к «зеленому змею», что и свело его безвременно в могилу.

Жуткие персонажи, выходящие тут на сцену, никак не изображают, конечно, подлинной жизни русской эмиграции: подобные типы в ней составляли и составляют незначительное меньшинство. Другое дело, что, по тем или иным причинам, Максимов вращался именно в их обществе…

Вскользь возникает на страницах «Кочевания» Сталин, обрисованный, впрочем, менее живо и глубоко, чем у Солженицына или у Рыбакова. На миг встает перед нашими глазами страшное преступление нашего века: выдача англичанами казаков в Лиенце. Но основная концепция всей книги не внушает доверия: уж очень все сводится к работе КГБ, ЦРУ и всяческих разведок и контрразведок, агентами каковых оказываются, в конечном счете, все без исключения действующие лица.

Роман «Семь дней творения» известен эмигрантской публике, давно и многократно комментировался в заграничной печати. Поэтому отдельно разбирать его мы здесь не станем.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика

«Библиография», 2 марта 1996, № 2377–2378, с. 2.

Старое и новое

Небольшая книжка Б. Носика «Кто они были, дороги?» (Москва, 1973) оставляет в целом приятное, светлое впечатление, в первую очередь, благодаря разлитому по ней чувству русского патриотизма. Небольшая группа школьников совершает летнюю экскурсию по северной России, в сопровождении преподавателя математики. В пути к ней пристает старый отставной учитель, увлекающийся топонимикой, исторической географией и охраной природы. Чем больше странники вникают в быт и прошлое русского народа, тем более гордятся, что к нему принадлежат. Некоторый налет мерзкой советской пропаганды мы легко автору прощаем, понимая условия в СССР.

Да и то сказать, порою его высказывания несколько двусмысленны. Вот, например: «Фашисты ведь были разных национальностей, а поступали во всех странах почти одинаково. Прежде всего хотели, чтоб все думали одинаково. Вернее, чтобы все перестали думать, а они будут думать за всех. И чтоб в результате этого всем странам без исключения принести свой новый порядок. А какой порядок – это скажут, потому что над порядком им и самим тоже думать было не положено».

Заменим слово фашисты словом коммунисты, – и все остальное можно оставить как есть; даже подойдет еще лучше!

Предназначенное, в основном для подростков, сочинение это годится вполне и для взрослых. Жаль только, что топонимические и лингвистические рассуждения тут далеко не на высоте! Остается считать, что Федор Федорович, которому в уста их писатель вкладывает, был в своей области звездой отнюдь не первого порядка.

Встретившись с названием деревни Дунаевщина, он пытается произвести ее от названия реки Дунай в центральной Европе. А того не знает, что в русских диалектах (в частности, как раз, в олонецком) дунай означает просто «ручей»! Не состоятельно и объяснение имени Волга из финских языков: оно славянское и имеет смысл «влага». Да и Ока вряд ли восходит к финскому joki «река»; скорее оно того же корня, что и латинское aqua «вода».

Вовсе уж нерезонно объединять слова чудь и чудак, чудить! Последние два, несомненно происходят от слова чудо, которое в родстве с греческим кюдос, «слава». Тогда как чудь имело первоначально значение «народ», как и современное латышское tauta; из этого же корня возникло немецкое самоназвание deutsch.