Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Это о годах юности и детства. А вот и портрет Гумилева перед самой гибелью: «Бодрый, полный жизненных сил, в зените своей славы и личного счастья со своей второй хорошенькой женой, всецело отдавшийся творчеству. Ни тяжелые годы войны, ни еще более тяжелая обстановка того времени не изменили его морального облика. Он был все таким же отзывчивым, охотно делившимся с каждым всем, что он имел. Как часто приходили в дом разные бедняки! Коля никогда не мог никому отказать в помощи».

Иными глазами, со стороны, смотрела на Гумилева Неведомская. Он для нее – обворожительный гость, радушный хозяин, источник веселья, зачинщик увлекательных игр и сочинитель остроумных экспромтов, всегда оказывающийся в центре собравшейся случайно на фоне провинциальной жизни поместного дворянства компании молодежи.

Вот каким он запечатлелся в ее сознании: «У него было очень необычное лицо: не то Би-Ба-Бо, не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы светлые. Умные, пристальные глаза слегка косят. При этом подчеркнуто церемонные манеры, а глаза и рот слегка усмехаются; чувствуется, что ему хочется созорничать и подшутить»…

На этом светлом мазке и закончим нашу рецензию.

«Голос зарубежья» (Мюнхен), декабрь 1989, № 55, с. 2–5.

Л. Иванова, «Воспоминания» (Париж, 1990)

В предисловии к этим воспоминаниям дочери Вячеслава Иванова[304] о жизни и творчестве ее отца, Дж. Мальмстад оказывает покойному плохую услугу, сравнивая его с Пушкиным, когда сей последний сказал «поэзия должна быть глуповата», он, конечно, не хотел сказать глупа, не даже наивна; но, определенно, имел в виду, что ей следует быть непосредственной. Чего именно Иванову всегда и не хватало, в противовес Пушкину. По культуре оба стояли на самой вершине, но у Пушкина эрудиция незаметно и натурально вплеталась в нить мыслей или повествования; у Иванова же наукообразность, педантический подход неизменно убивал поэзию, душил искреннее чувство, холодил эмоции. Вот почему он занимает на русском Парнасе лишь скромное место; тянуть его искусственно выше неразумно, и идет ему только во вред.

Что до рассказа самой Лидии Вячеславовны, отметим, что она, – если верить описываемому здесь, – не имела никакой личной жизни, всецело отдаваясь заботам об отце и брате, да еще занятиям музыкой.

История их семьи распадается, сама с собою на два главных периода: в России (с подразделением: до и после революции) и в Италии (опять-таки, можно бы разделить их пребывание тут на два отрезка: до и после мировой войны).

Интереснее всего, несомненно, самая первая пора, увиденная глазами совсем юной еще Лидии: Вячеслав Иванов, признанный мэтр, принимает в своей квартире на башне цвет русских поэтов и мыслителей своего времени: Гумилева, Ахматову, Белого, Кузмина, Балтрушайтиса[305], Брюсова, Флоренского… Их беглые, часто меткие портреты проходят один за другим перед нами.

О самом Иванове, процитируем мнение Б. Зайцева (вообще-то посредственного писателя и человека с дурным вкусом; но тут он оказался близок к истине):

«Нельзя сказать, чтобы стихи его тогдашние особенно прельщали. Обаяния непосредственного было в них маловато, но родитель их стоял высоко на скале. Это не Игорь Северянин[306] для восторженных барышень. Вячеслав Иванов был вообще для мужчин».

Из отзывов В. Иванова о литературе, приведем два наиболее интересных, о Гумилеве и о Л. Толстом: 1) «Поэта Гумилева я ценю. Одно время он был под сильным влиянием Брюсова и "французов", но затем от своих учителей освободился и приобрел полную самостоятельность… Был тогда он еще очень молод и подавал большие надежды, которые впоследствии и оправдал: он поэт несомненный и своеобразный. Конечно, – романтик и увлекающийся экзотикой, но романтизм его не заемный, а подлинный, им пережитый… По существу, был он рыцарски благороден и мужествен»; 2) «Толстой смотрит на все брезгливо с каким-то отвращением… В противоположность Гомеру, всему миру говорящему "Да", Толстой всему говорит "Нет", отбрасывая на все явления мира тень».

Выделим также трезвую оценку Л. Ивановой А. Амфитеатрова: «Я считаю, что этим автором напрасно пренебрегают. Такие невероятно широкие фрески дореволюционной России могли быть созданы только действительно большим талантом».

Пребывание семьи Ивановых в Италии менее для нас интересно, представляя собою картину их постепенного отхода ото всего русского и вхождения в иностранный мир, вплоть до принятия ими всеми католичества и итальянского подданства отцом и дочерью, а французского – сыном.

Вернемся на миг к прошлому, чтобы зарегистрировать отношения их, и в частности Л. Ивановой к революциям, сперва февральской, а затем октябрьской (типичное, увы, для довольно широких кругов левой интеллигенции!).