Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Ей бы даже хотелось возложить на царя вину за злодейства большевиков. Но это уже – логика безумия! Не поймешь, откуда у нее эта патологическая, остервенелая враждебность? Впрочем, она нам ее отчасти объясняет, описывая свое детство: «Я ненавидела, главным образом, все то, что имело отношение к "гнезду", к семейственности, к опеке, к защите малых (то есть меня) от чего-то страшного, или опасного, или просто рискованного». Явно больные, ненормальные, на грани психопатии стоящие комплексы! И вот из них, – из отрицания семьи, родных и родственной любви, устоев, – родилась ее революционность.

Жила она в богатстве, – птичьего молока разве что не хватало! – и на большой воле (не видно, чтобы родные ее в чем стесняли). Но ее, видите ли, беспокоила мысль о социальном неравенстве. Самое близкое ее с оным столкновение было, что, придя по делу на дом ко своему гимназическому учителю, она заметила, что у него в квартире пахнет рыбой и капустой! Оно, пожалуй, – еще не самая крайняя степень бедности… Потом пришла революция, и молодой Нине пришлось со всей семьей жить в одной комнате и питаться селедкой да перловой кашей. Но, похоже, ей так и нравилось! Поди ж ты…

Добраться до реальных взглядов данной особы трудно: и шалой девочки, какой она была, и пожилой дамы, какова есть. Впрочем, и до чувств ее… В этой области, она откровенно говорит, что всегда была одна; то есть, всегда являлась совершенной эгоисткой. Когда Ходасевич, ее (гражданский) муж, которого она любила (в меру возможности для нее любить) ей сказал, что ей никого не нужно, она возразила: «Ты нужен»; но он проницательно отозвался: «До поры до времени…». И впрямь: она его вскоре бросила; даже не ради другого, а просто так… Правда, что он был беден и болен. Сердечных чувств для Берберовой никогда не существовало (закрытая ей дверь!); был секс. И она смолоду сделалась ярой поборницей половой свободы. В книге она, время от времени, щеголяет циничными, грязными не столько формой как сутью фразами (читатель меня извинит, что я не стану их воспроизводить; как выражался Лермонтов «не хочу марать» свой текст; образец желающий найдет в т. 1, стр. 241).

Но каковы ее взгляды в политике? Не сразу находишь ответ. Берберова, как ни странно, не столько февралистка, как оппозиционная большевичка. О Керенском (с кем была в эмиграции хорошо знакома), она совсем не глупо и не без меткости отзывается: «Соль, потерявшая свою соленость, человек еще живой, но внутренне давно мертвый… В полном смысле убитый 1917-м годом… Он всегда казался мне человеком малой воли, но огромного хотения, слабой способности убеждения и безумного упрямства, большой самоуверенности и не большого интеллекта».

Выехали они с Ходасевичем сперва легально; мечтали вернуться; жили несколько лет у Горького. Мучительно переживали, когда возврат стал невозможен (Господи! ну нашли, о чем жалеть…). Ходасевич – дело иное, и не будем тут его обсуждать; Берберова же хватила воздуху первых лет революции (военного коммунизма и НЭПа), да этим так и жила. Сталин ей оказался неприемлем, ибо гнал и громил ее круг, – интеллигенцию пореволюционного призыва (о народе, как и о принадлежавших прошлому классах, она ни капельки не жалеет и не беспокоится). А между тем, эта элита была ведь все равно никуда не годной; беспочвенная, без корней и традиций, она, и будь ей предоставлено развиваться свободно, неизбежно бы выдохлась и отмерла. Конечно, не имею в виду ни поэта крестьянства Есенина, ни поэта дореволюционной интеллигенции Ахматову, ни органически чуждых большевицкому строю писателей вроде Грина; но всех и всяческих Пильняков[352], Форш[353], Бабелей[354], Шкловских[355], Фединых[356] и К°. Россия нуждалась совсем не в них.

Столь же жалки и иностранные кумиры Берберовой: Лоуренс, Джойс[357], Набоков, с их пустыми идеалами вседозволенности, всебессмысленности и их скучными приемами обнажения перед публикой смрадных тайников своего подсознания. Как они ничтожны перед любой строкой вечного Достоевского или нашего современника Солженицына! Курьезно: более модерных сюрреалистов Берберова не принимает; ее авангардизм и ультрапрогрессивность застыли и закаменели на том, что составляло последний крик моды в годы ее юности.

Забавны в своем роде безапелляционные и обычно пренебрежительные (по какому праву?) суждения Н. Берберовой о поэтах и писателях, далеко превосходящих ее талантом: о большой поэтессе Цветаевой, о безусловно талантливом поэте Смоленском, о блестящей новеллистке Тэффи. О многих же других она и вообще не упоминает, хотя и нужно бы, по ходу повествования.