Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

И вовсе уж уморительно ее – и очевидно ее узенькой прослойки левых зарубежных литераторов, – надменное отношение к массе эмиграции, благодаря которой, однако, они только и жили (ибо кто же их покупал? кто читал?). Она не стесняется называть рядовых эмигрантов врангелевской шпаной (чем не язык «Правды» и «Известий»?) и издеваться над ними на следующий (довольно низкопробный!) манер: «Доблестное войско Деникина и Врангеля продолжало вести себя доблестно: работало в поте лица, рожало детей, оплакивало прошлое и участвовало в военных парадах у могилы Неизвестного Солдата». Над чем, собственно, она тут издевается?!

Все же, пока Берберова обитала в Париже, где нуждалась, где вращалась среди русских, – в какой-то мере следишь за ее судьбой если не с сочувствием, то с жалостью и пониманием. Когда же, – в конце второго тома, – она переезжает в США, то всякий к ней интерес у нас отпадает. Там она (как некогда выразился И. Л. Солоневич о неком Никите Степанове) насытила свою душу яичницей с беконом, и целиком ушла в смакование житейских благ… С облегчением закрываешь на этом книгу!

Отметим еще, что чисто познавательная ценность автобиографии теряется от странных недоговоренностей. Имени своего второго мужа Берберова не дает, ограничиваясь инициалами Н. М. В.[358]; о третьем же не сообщает нам даже и инициалов[359].

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 31 декабря 1983, № 1745, с. 2.

Князь С. Трубецкой, «Минувшее» (Париж, 1989)

Приятно видеть, что среди нашей высшей аристократии не переводились вплоть до последнего времени люди долга и здравого смысла, причем иногда богато одаренные умом и талантом. Как сильно отличается автор данной книги от В. Оболенского, чьи воспоминания были недавно опубликованы в той же самой серии «Всероссийская мемуарная библиотека»!

Жаль только, что такие личности, как Трубецкой[360], роковым образом, не стояли ни вблизи трона, ни у кормила правления, именно в годы, когда Россия в них всего сильнее нуждалась!

Говоря о своем дедушке, князе Щербатове[361], Сергей Евгеньевич отмечает: «Нигде в Западной Европе я не видел более глубокого чувства социальной ответственности, чем то, которым были проникнуты у нас очень многие представители старого дворянства. Даже совсем небогатые помещики считали своим совершенно естественным долгом – на свой счет строить церкви, народные школы и больницы».

Такие вот принципы впитал в себя смолоду и внук. Как и крепкую, само собой подразумевающуюся любовь к родной земле: «Россия – наша Родина и наше Отечество – страна, где мы родились, страна, созданная нашими предками! Всем этим мы от рождения дышали, как воздухом, – воздухом, которого даже не замечаешь, но без которого жить невозможно».

Настолько же отчетливо было и его представление о своем общественном положении: «Ни малейшего кичения аристократизмом в наших семьях, как с отцовской, так и с материнской стороны, совершенно не было. Вообще с понятием "аристократия" у меня с детства неразрывно связалось чувство обязанности и ответственности, но никак не мысль о превознесении себя над другими и о привилегиях».

Нечто сходное испытывали и те, кто принадлежал к более скромному и менее счастливому слою:

«Наше старое, но незнатное и небогатое родовое дворянство, много сделавшее для России и за последние десятилетия только немногим меньше оклеветанное и оплеванное, чем наша аристократия, к сожалению, быстро оскудевало и теряло свое бывшее значение в государстве».

С особенной остротою довелось князю ощутить те же переживания, оказавшись после революции на время под арестом «в помещении бывшей кремлевской Кордегардии[362] (под Дворцом)»:

«Как я был рад, что Господь привел меня попасть в Кремль! Я совсем не ожидал той силы впечатления, которое получил тогда. Никогда до того кремлевские cоборы так меня не захватывали, как в этот раз. Религиозные, эстетические и исторические ощущения переполнили меня: я чувствовал себя, может быть, как никогда, живой частицей Церкви, Народа и Рода, и это чувство прекрасно гармонировало с ощущением своей личности, которая вовсе не растворялась в чем-то более широком, а органически и соборно включалась и жила в нем. Никогда в жизни я не ощущал этого, как тогда, и дни нашего "кремлевского сидения", несмотря на ожидание суда, оставили во мне светлое воспоминание. Я чувствовал, что я здесь, в Кремле, перед судом и, возможно, расстрелом – за верность Церкви, России и лучшим традициям моих Отцов и Дедов. Это сознание подымало и укрепляло меня».

Немудрено, что, когда началась война, Трубецкой рвался на фронт; но он получил отказ из-за плохого зрения. Тогда он занялся организацией санитарного поезда, на каковом посту и принес массу пользы.