Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Рассказу о годах эмиграции предпослан краткий очерк детства и юности повествователя и его участия в Белом движении, где он сражался и получил рану. Любопытно его родословная, лишний раз свидетельствующая о смешанном составе нашей интеллигенции в целом и нашего дворянства в частности.

Происхождение Гуля – самое знатное по обеим линиям. По отцу оно восходит к шведским аристократам Вреде и непосредственно к прадеду писателя, переселившемуся в Россию светлейшему князю Иосифу Вреде, сыну фельдмаршала и наполеоновского графа, имевшему в 1834 г. сына от Марии Гуль. Согласно семейной легенде (к коей сам Р. Б. Гуль относится скептически, но которая, при учете тогдашних нравов, более чем правдоподобна; сколько похожих эпизодов нам сохраняют мемуары и анекдоты!), ребенок-то родился от вполне законного брака; но влиятельному и высокопоставленному кирасирскому офицеру удалось аннулировать свое первое супружество, при согласии своей бедной и скромной подруги (а той что и оставалось делать?) с целью вступить в другой, более выгодный брак. Если оно так, то по справедливости и Гуль-то был бы должен носить фамилию Вреде и княжеский титул; о чем, впрочем, ни он сам, ни его отец, ни даже дед нимало не беспокоились.

По матери же он – из семьи Вышеславцевых, выехавших из Литвы на Русь при Василии Темном, а по бабушке Аршеневской, семья их была в родстве с Соломонией Сабуровой, первой женой Василия Третьего.

Наблюдения о России в изгнании, каковые мы находим под пером Гуля, в первую очередь интересны картиной литературных и журналистических нравов в Берлине 20-х годов и идейных тогдашних движений, как евразийство и сменовеховство. Их значение еще повышается тем, что автор общался в ту эпоху со многими советскими писателями, не говоря уже об эмигрантах, репатриировавшихся затем в СССР. Это ему оказалось возможным ввиду его близости некоторое время к сменовеховскому журналу «Накануне». Связь его со сменовеховцами была, впрочем, недолгой и ее нельзя ему серьезно ставить в вину.

Грядущие годы таятся во мгле, и в те дни, кто мог отчетливо провидеть дальнейшее? Стоявший тогда на распутье литератор попал позже в стан решительных антибольшевиков, где и по сейчас остается. Таким уже я его встретил и знал в 40-е годы, первые годы моей эмиграции, в Париже.

Круг людей, с кем мемуарист сталкивался и о ком упоминает, обширен и разнообразен, лиц более и менее значительных, но судьба которых связана с русскими литературой, политикой или искусством. Назовем таких как К. Федин, М. Цветаева, А. Н. Толстой, С. Есенин, М. Алданов, А. Белый, И. Эренбург, Ю. Тынянов[377], Л. Сейфуллина[378].

Жаль, что порою Гуль чересчур доверчив: записав, например, неприличные и неправдоподобные воспоминания выпивавшей и неуравновешенной фантазерки Н. Петровской о Брюсове, Бальмонте и Белом.

Курьезен один биографический эпизод, ибо наводит на мысли о роли Провидения. В 1931 г. Федин приехал в Германию тяжело больной туберкулезом, приговоренный врачами. Гуль (и главное, его жена) его спасли, найдя доктора, сумевшего указать правильное лечение. Федин прожил потом много лет и, – мы теперь знаем, – погубил свою душу и свое доброе имя бессовестным соглашательством с большевиками. Умри он тогда, – о нем осталась бы память как о сравнительно порядочном человеке. Гуль с женой действовали по доброте и дружбе, и их не в чем упрекнуть, – но результаты вышли зловещие. Судьба избрала их своим орудием в казни над грешником.

365 страниц «Апологии эмиграции» (таков подзаголовок сочинения) читаются с увлечением и содержат богатый фактический материал. Спорить в них не с чем: их основной тон – ad narrandum, non ad probandum[379]; если оценки иногда субъективны, то летописец и не претендует на высшую правду, а излагает лишь свои впечатления.

Есть только два пункта, где нам хочется возражать; и оба касаются отношения Гуля к Белому движению. Никто не спорит, что в нем совершались тяжелые ошибки; но вот, в чем конкретно, – здесь мнения сильно расходятся.

Гуля отталкивало, что Добровольческая Армия была, на его взгляд, не народной. Не станем оспаривать ее состав (а там имелись, однако, даже части, составленные из рабочих, не только из крестьян). Но скажем, что это войско было народным в самом высоком смысле, так как дралось за народные интересы. Победи оно, – сколько несчастий миновало бы Россию, всю, и простой народ в том числе! А что народ не понимал порою своей выгоды, так можно было его жалеть и извинять; однако, не идти же у него на поводу! Конечно, как не согласиться с Гулем, что надо бы было народ переубедить, привлечь на свою сторону… только легко ли сие было достижимо, в тот трагический момент?

Другое, что казалось нестерпимым будущему писателю, это – необходимость стрелять в своих же русских, в рядовых, часто ни в чем не повинных. Обычное терзание людей в гражданскую войну (тем же мучились, годы спустя, многие бойцы РОА). Да которое может вспыхивать и в национальных войнах: солдаты, кого надо убивать, меньше всего ведь ответственны за возникновение международных конфликтов!