Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

К несчастью, хотя язык перевода в целом не плох, транскрипции иностранных имен даны со всеми ужасами нынешних советских причуд: Ханс и Хайнц, вместо Ганс и Гейнц и даже почему-то Паул Меттерних (имя мужа сестры автора дневника), хотя в основном немецкие имена приводятся в нормальной форме: Альберт, Вольф, Пауль и т. д. В этих англицизмах Мисси без сомнения неповинна; они суть результаты теперешней американо-мании постсоветской России.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 22 июня 1996, № 2393–2394, с. 4.

А. Давыдов, «Воспоминания» (Париж, 1982)

Раскрываешь книгу с доверием и симпатией; казалось бы – записки русского аристократа, белого эмигранта[407]. И, на первой же странице текста, в предисловии дочери, подготовившей посмертное издание этих мемуаров, так и обжигает восторженное упоминание о Кюстине (худшем враге России! гнусном развратнике-извращенце, кому под конец закрылись двери парижских салонов…), а потом – ее сожаление, что декабристам не удалось в свое время восторжествовать (то есть, что крах нашей родины не произошел еще полтораста лет тому назад…). Ну да это дочь (с которой мы еще встретимся дальше); отец-то, может статься, и не при чем?

Увы! Всюду, непрестанно он выражает гордость своими декабристскими предками, о тех же, которые честно служили трону и отечеству, упоминает мельком и холодно; а уж о тех, кто всерьез защищал дело монархии, – со злобой, как о реакционерах и мракобесах. Он и родную мать не щадит: «Я понимаю, что для женщины, воспитанной в духе истинного монархизма, заговор декабристов ничем не мог быть оправдан, и мой прадед в ее глазах был лишь государственным преступником, нарушившим данную им присягу». Ну, конечно, а как же иначе?!

Оговоримся, что благородных побуждений и идеальных порывов мы у декабристов не отрицаем; но беспочвенность их планов так уж ясна! Победи они, – Россия бы оказалась ввергнутой в пугачевщину, в страшную, кровавую резню, в которой ее только расцветавшая в тот момент культура безвозвратно бы погибла, а может быть и государство ее бы распалось (не говоря уж о невозможности дальнейшего ее расширения). Отметим, что неизбежность тогда социальной революции тем более ясна, что аграрная программа декабристов сводилась к освобождению крестьян не с землею (как позже сделало правительство), а без земли, на западный образец, превращая их в сельскохозяйственный пролетариат. Впрочем, если часть заговорщиков была прекраснодушными мечтателями, то другие, как Пестель, являлись поистине прямым воплощением духа зла, людьми бессовестными и безжалостными.

Нам, жившим в СССР, так привычен (и так опротивел!) канон восхваления бунтовщиков 1825 года, что нас всем этим не удивишь. Но сколь тягостно встречать тот же глупый, ложный трафарет на Западе, – да еще под пером российского беженца!..

Не очень честно, Давыдов зачисляет в декабристы и Пушкина, в зрелые годы сурово осуждавшего заговорщиков, рассеявшихся от двух-трех залпов картечи. Между прочим, жаль, что среди обильных портретов, в книге не дано таковых Аглаи Давыдовой, урожденной де Граммон, которой Пушкин писал язвительные стихи, и, в особенности, ее дочери, которой он посвятил дивные, нежные строки, похожие на заклинание или, еще скорее, благословение:

Играй, Адель,
Не знай печали!

(Грустно, что пожелание его не сбылось; судьба его юной приятельницы сложилась неудачно, и она кончила дни жизни в католическом монастыре).

Но вернемся к «Воспоминаниям». Отрицательное отношение к монархистам и правым в целом определяет враждебность автора к его родне со стороны матери, светлейшей княжны Ливен, и даже ко всему балтийскому дворянству, рисуемому им как стадо вырожденцев. Хотя тут же он признает (однако, относя это преимущественно к тем курляндским помещикам, кто вступал на государственную службу и переселялся в собственно Россию): «Большинство из них были благородными, честными людьми и прекрасными товарищами».

Трудно понять, какие упреки А. Давыдов имеет предъявить старой России, и за что ее так не любит? Социальное неравенство, и пр., и т. д.? Но он сам, в сфере личного опыта, в той, которую знал, посещая свои поместья, свидетельствует: «3а 25 лет, что я знал Каменку и Юрчиху, я мог наблюдать, как росли культура и благоденствие этого края… в селах появились превосходные школьные здания… дороги превращались в мощеные плоскими гранитными камнями шоссе, по которым проезжали автомобили… Параллельно с развитием помещичьего хозяйства росло и благосостояние крестьянства… Что же касается украинских крестьян, то, несмотря на их малоземелье, среди них было мало бедноты».