Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Несколько коробит и чрезмерное раздражение Галича по поводу объяснений, сделанных ему относительно запрета его пьесы, партийной чиновницей Соколовой. Советский антисемитизм отвратителен, как и любая форма национального угнетения, но кое-что в словах Соколовой бесспорно соответствует фактам (таким, которые признают и сами евреи, например, в издающихся в Израиле журналах).

Все же Галич – в отличие, скажем, от Эткинда, так и оставшегося в душе марксистом, – пришел к тотальному отвержению коммунизма, и потому не станем его корить за прежнее, а помянем лучше добром за его деятельность последних лет, в России и в эмиграции.

Скверно, что писал он иногда по правилам не русской, а советской грамматики: «Стихи о Тютчевской усадьбе в Мураново». Мураново – не Сорренто или Толедо, и предложный от него падеж будет – в Муранове. По-русски говорят и пишут: «Пушкин уехал в Болдино и там, в Болдине, пережил необычайный творческий подъем». Если мы перестанем различать данные, весьма существенные, оттенки речи, то наш язык от того многое потеряет.

«Современник» (Торонто), рубрика «Библиография», 1979, № 43–44, с. 258–265.

Вывихнутые мозги

Живо и ярко написанная автобиография Льва Копелева[425] «И сотворил себе кумира» (Анн-Арбор, 1978) читается легко и с интересом, – особенно для тех, кто помнит 20-е и 30-е годы, о коих тут речь; но симпатия наша к автору ощутимо слабеет по мере продвижения повествования.

Выходец из интеллигентной еврейской семьи в Киеве, он с колыбели слышал голос народной мудрости двух племен. О своей русской няне он сообщает: «Няня любит царя и ненавидит Керенского – "христопродавец, батюшку царя заарестовал… Вот царь вернется, повесят его, а черти в ад унесут"». А от прадеда, бывшего солдата, георгиевского кавалера, память ему сохранила такие слова:

«Керенский – босяк, лайдак, пройдысвит. Я при пятех царах жив – пры Александры первом благословенном родывся. При Миколи первом на службу взяли, в москали. То строгий цар был. При Александри втором освободителе до дому вернувся. От кто свободу дав. Цар Александр дав, а не цей босяк. Цар дав свободу и мужикам и нам, солдатам… Цар, значит от Бога…». Правда, в отличие от прадеда, дед и родители скорее сочувствовали Керенскому. Но и то сказать, в те годы такое поветрие было широко распространено…

С детства хорошо зная немецкий язык, владея и польским (позже он выучил еще английский и французский) Копелев мог читать иностранные газеты и журналы, еще свободно продававшиеся в 20-е годы. Став в дальнейшем профессиональным журналистом, он имел доступ к более основательной информации, чем большинство его современников. Да и пережитое им увлечение эсперанто открывало ему некоторые горизонты на зарубежный мир.

И однако… Некритически усвоенные в школе советские взгляды затмили полностью его сознание. Почему так? Не все дети шли по течению; в пионеры и в комсомольцы вступать тогда не заставляли силой… Ну, да что с ребенка возьмешь! Но потом? Вот он на заводе столкнулся с зажимом честного мастера, специалиста с золотыми руками, Феди Тереньтева, которого (не без содействия Копелева!) партийцы в конце концов выкинули с работы за то, что он слишком ретиво защищал интересы трудящихся и высказывал крамольные мысли, вроде следующих:

«Вот сегодня моя баба встала в четыре утра, чтобы поспеть в очередь за селедкой и за крупой. Мне на работу, а баба в очереди. Я пустой кипяток похлебал, цыбулю погрыз, побоялся хлеба много отрезать – ведь и пацанам есть надо. У меня их трое. И они ж еще несознательные, еще несогласные голодать за промфинплан и мировую революцию… А в обед пошел я к нам в столовую. Не знаю, что дорогой товарищ директор и дорогой товарищ секретарь парткома сегодня кушали… А у нас борщ такой, что не поймешь, чи он с котла, чи с помойного ведра насыпанный. А на второе каша в таком жиру, что я бы лучше от хорошего станка смазку принес… А с нас требуют: "встречный план… ударное выполнение… повышай нормы… снижай расценки…". Так где ж тут диктатура пролетариата и защита рабочего класса?»

А там, принимал юный энтузиаст лично участие и в раскулачивании, и видел все его ужасы. От которых даже остервенелый коммунист-идеалист чахоточный Бубырь объявил, устав терпеть: «Може, в республиканском масштабе или в краевом это называется победа. Но у нас тут, в Поповке, – кто победил? Только не мы, не колхоз, не советская власть».

Отец Копелева, агроном по ремеслу, в испуге от происходящего, говорил:

«Все гибнет! Понимаешь? Нет хлеба на селе! Не в Церабкопе, не в городском ларьке, а на селе! Умирают от голода хлеборобы! Не босяки беспризорные, не американские безработные, а украинские хлеборобы умирают без хлеба! И это мой дорогой сынок помогал его отнимать. Головы надо было отнять у тех, кто приказывал. С…й метлой гнать правителей, что Украину довели до голода».

Крестьяне, те, – понимая суть дела! – пели: