Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Шехтер настойчиво подчеркивает, что не занимался доносами, чекистской или палаческой работой. Верим. Но и та деятельность, преимущественно пропагандистская, о которой он сам не без гордости рассказывает, не внушает сочувствия к нему. Он вот описывает, как на каком-то собрании он парировал выступления польской молодежи, кричавшей, что им нужна свободная Польша, рассуждениями на ту тему, что, мол, советизированная Польша и есть на самом деле воплощение идеалов Костюшко и Мицкевича. Лукавые формулы сии не только фальшивы, но и попросту лживы, конечно. Да и у его большевицких хозяев они не встретили одобрения.

Немудрено, что, когда красные оккупанты должны были из Речи Посполитой ретироваться, Шехтер принужден был за ними последовать. Потом он в их же обозе в Польшу и вернулся. Позже, много позже, он, в конце концов, разочаруется то ли в большевизме, то ли только в сталинизме, и в результате подвергнется преследованиям и эмигрирует на Запад.

Не знаем, соглашаются ли теперь те люди, против которых он выступал на собраниях, да и, надо полагать, действовал иными путями в прежние годы, пожимать ему руку? Возможно, что нет. Мы их не осуждаем. Их поведение в целом кажется нам куда и достойнее, чем таковое пана Шимона.

Странная деталь! С первых же строк «Дневника» нам сообщается, что Шехтер – слепой (или, как тут, выражаются, незрячий; может быть, по-польски это звучит элегантнее или деликатнее? по-русски-то получается неуклюже и неестественно). Но он, описывая свою достаточно бурную жизнь, ни о каких физических недостатках не упоминает. Когда же и по какой причине он ослеп? Если уж о себе говорить, – нельзя же столь важный вопрос обходить молчанием!

Закрываешь книжку с неприятным впечатлением. Персонажи явно ждут и хотят, чтобы ими восхищались и на них любовались. А у нас они никакого восторга не вызывают… Пока они, помаленьку и не спеша, разочаровывались в коммунистическом строе, – другие боролись или, по крайней мере, страдали. Тем мы сочувствуем. А наивные энтузиасты марксизма и социализма, хотя бы и искренне, сперва понаделали много вреда окружающему миру, и если постепенно и одумались в дальнейшем, то вопрос: принесли ли хоть маленькую пользу делу освобождения от ложной идеологии и от сопровождающего ее свирепого насилия?

Не знаем…

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 29 августа 1992, № 2195, с. 2.

О. Волков, «Погружение во тьму» (Париж, 1987)

Название выбрано удачно: эпоха большевизма явилась для всей России и, как мы убеждаемся из книги, для ее автора, – скатом в море страданий и ужасов. Недаром писатель восклицает в одном месте, – посмотрев на расправу над крестьянами в период коллективизации: «Ночь, ночь над Россией…»

Мы пресыщены лагерной темой: И. Солоневич, С Максимов, Б. Ширяев, А. Солженицын, Д. Панин уже довольно о ней сказали. Но Волкову[426] трудно было бы ее обойти в автобиографическом сочинении: согласно его подсчету, он провел, в общей сложности, 28 лет своей жизни в тюрьмах и концлагерях! Только железное здоровье и удача, – которую он сам твердо приписывает милости Божией, – позволили ему выдержать испытанное им многократное сошествие во ад.

Значительная часть повествования касается Соловков, где Волков был в одно время с Ширяевым (спрашиваешь себя, не были ли они знакомы?) и встречался с теми же людьми, о которых и тот упоминает. Любопытно было бы детально сопоставить «Неугасимую лампаду» с «Погружением во тьму», но это потребовало бы слишком много места. Волков же явно Ширяева не читал, как и (менее, впрочем, интересную) книгу о Соловках М. Розанова[427]. Во всяком случае, под пером человека безусловно талантливого и искреннего, скорбная хроника лихих лет нашей родины читается с захватом, хотя от нее и больно до глубины души.

Проницательность взгляда и верность оценок Волкова в большой мере обусловлены тем, что он изначально свободен ото всякой идеализации революции: он ее последовательно рассматривает как тяжелое несчастье, не имеющее себе оправданий.

Себя самого он определяет как умеренного монархиста. Однако, тут заметим, что о царском режиме он обычно отзывается критически, останавливаясь преимущественно на недостатках и ошибках (которые, по справедливости, не всегда и были ошибками). Как ни странно, наибольшую, пожалуй, сердечную близость Волков испытывает к той либеральной интеллигенции, которая и оказалась одной из главных виновниц российской катастрофы, хотя отнюдь на нее и не смотрит через розовые очки. Впрочем, к той же группировке принадлежал и отец писателя, отказавшийся принципиально эмигрировать, – и тем обрекший не только себя на гибель, но и всю свою семью на долгие муки.

Вот что мы читаем (отрывок относится к 1929 году):