Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

К сожалению, мы в оной с первых же строк наталкиваемся на мысли если и не вчистую неверные, по меньшей мере вовсе бездоказательные. Например: «Когда отец умирает в 1825 г. он пишет матери соболезнующее письмо в эффектно-риторическом стиле… Но едва ли Гоголь любил отца».

На основе того, что шестнадцатилетний провинциальный гимназист, пораженный внезапной катастрофой, составил надутое или неловкое письмо, – делать столь серьезные, даже страшные заключения! Но ведь в ту эпоху и письма, и стихи, и романы писались часто в ином тоне, чем в нашу; не всегда различишь в них искреннее чувство.

Чтобы решить, что сын не любил отца (что, конечно, бывает) нужны веские причины: сведения о спорах и ссорах, наказаниях, бунте против родительской воли (а ничего подобного про Гоголя и в помине нету). Или, хотя бы, данные о том, что у его отца был тяжелый, неприятный характер. А тут, наоборот, о нем известно по многим источникам, то он был человек добрый, веселый, культурный и талантливый… Такого отца трудно и не любить. Вряд ли не ближе к делу В. Авенариус, рисующий в своей старой книжке «Гоголь-гимназист» долгие сердечные беседы между отцом и сыном.

Столь же сомнительны и слова Мочульского: «Отца он знает мало, и в своем душевном развитии от него не зависит». Чем же это подтверждается? Гоголь потерял отца в 16 лет; это не то, что в 8 или 10. Он был уже юношей, внутренний мир его являлся уже более или менее сформированным. А что он учился в городе, – так ведь в течение долгих вакаций, праздников, он, несомненно, в условиях помещичьего быта, много времени проводил в семье. Может быть, однако, по его жизни видно, что отец на него ничем не повлиял? Опять же, скорее обратное: отец был писатель, юморист, увлекался театром; сын все это унаследовал. Жаль, между прочим, что Мочульский так кратко и суммарно говорит об истории рода Гоголя и об его более далеких предках.

Читаем дальше, и наталкиваемся на странно враждебное отношение биографа к выдающемуся человеку, чей образ он пытается воскресить. Мочульскому у молодого, перебравшегося в Петербург Гоголя «в письмах слышатся нотки самоуверенности и хвастливости, напоминающие манеру Ивана Александровича Хлестакова». Примеры совершенно не подтверждают этих жестоких, насмешливых выпадов!

Гоголь сообщает: «Все лето я прожил в Павловске и в Царском Селе… Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я». Что же должен он был сказать, если оно и впрямь так было? А, очевидно, и было, вопреки плохо мотивированным сомнениям Мочульского.

Вот и фраза: «Мне любо, когда не я ищу, но моего ищут знакомства», совсем не самоуверенная и не наглая; а просто – в ней дышит чувство собственного достоинства. Шутка же в письме к матери по поводу того, что его квартира – на 5-м этаже: «Сам Государь занимает комнаты не ниже моих» – каким сухим педантом надо быть, чтобы в ней найти какое-то чванство!

С тою же курьезной нелюбовью к Гоголю, Мочульский, трактуя об его встречах в Риме с польскими священниками, ухватывается за суждение о нем Вересаева[459], известного своими злобными, тенденциозными высказываниями о различных писателях, в частности, о Пушкине: «Единственная его цель была угодить богатой и знатной княгине Волконской[460], фанатичной католичке».

Почему не подумать гораздо более правдоподобного: что ему, как писателю и просто как любознательному человеку, хотелось ознакомиться с идеями католического духовенства и с настроениями польских националистов? Менять религию он не собирался, разумно считая, что догматическая разница у католиков с православными все равно невелика; и понятно, что, когда его римские знакомые, ксендзы Кайсевич[461] и Семененко[462], стали настаивать, он от них отошел.

Мочульский не ставит себе задачи анализировать творчество Гоголя; и слава Богу! То, что он все же на эту тему говорит, поверхностно и слабо.

Фольклорные и фантастические мотивы «Вечеров на хуторе близ Диканьки» он сводит к подражанию немецким романтикам, не замечая того, что тогда ведь надо бы было объяснить, отчего Гоголь вознамерился подражать именно немецким романтикам и именно таким мотивам в их произведениях? Имелись ведь и иные школы в литературе, кроме романтической, и не все германские романтики писали о сверхъестественном!

Разбирая кризис Гоголя в 1833 году, Мочульский с пренебрежением отвергает мнение Кулиша[463], что тому содействовали какие-то личные огорчения, неприятности по службе или неудачная любовь, сводя все к чисто творческим затруднениям. Суждение довольно неглубокое: творческий кризис чаще всего на деле бывает связан с теми или другими личными переживаниями художника.

О теме «Гоголь и женщины» Мочульский ничего членораздельного сказать не в состоянии и строит лишь неуклюжие предположения, ничего не дающие читателю. В целом, рассуждения Мочульского о Гоголе определяются, главным образом, его собственными идеологическими позициями; в силу чего и информируют нас больше о взглядах и чувствах профессора К. Мочульского, чем о таковых Н. В. Гоголя.