Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Несколько правдивее и разумнее реагирует французский писатель на события, относящиеся к периоду после возвращения Горького в СССР и полного его подчинения советскому режиму. И то сказать, в наши дни трудно бы было идеализировать сталинщину! Но того и в помине нету, чтобы указать подлинную глубину падения этого незаурядного все же человека, чтобы раскрыть степень его соучастия в преступлениях кровавой, чудовищной эпохи, деликатно именуемой ныне временем культа личности.

Приходится констатировать, что 260 страниц, посвященных Горькому, за подписью Анри Труайя, представляют собою капитальную творческую неудачу. Не следовало бы вовсе восхвалять посредственного в сущности писателя, во всяком случае исчерпавшего полностью свое дарование еще в молодые годы. Еще более того, если уж о нем трактовать, не подобало прикрывать стыдливо наготу его в период заката, вместо того, чтобы мужественно сказать о нем грустную, отталкивающую правду.

Но об этом не стоит беспокоиться: правду-то, ее уже многие высказывали, и по-русски и на иностранных языках; только, покамест, фрагментарно и разбросанно. Со временем же появятся и детальные биографии Буревестника Революции, превратившегося из анархиста и индивидуалиста в послушного раба самого свирепого и гнусного строя, какой до сих пор был известен человечеству.

Насчет завершения жизни Алексея Максимовича Пешкова, Труайя не слишком категоричен. Он явно склоняет к версии естественной кончины и решительно отвергает сказки об отравлении писателя фашистскими заговорщиками. Но вот вопрос о том, не убрал ли его, по своим тайным расчетам сам Сталин (как утверждал, между прочим, И. Гузенко) – этот вопрос остается открытым.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 22 ноября 1986, № 1895, с. 4.

Henri Troyat, «Tourgueniev» (Paris, 1985)

Книга гораздо значительнее и интереснее, чем работа того же автора[465] о Горьком, которую мы недавно разбирали. Оно и не удивительно: о Тургеневе есть масса воспоминаний и научных исследований, а также и богатые материалы, включая его письма, частично даже на французском языке.

Кроме того, самая личность этого русского дворянина, с русским и немецким университетским образованием, просвещенного и умеренного либерала и врага всяких крайностей, долго жившего и скончавшегося в Европе, – легче для понимания и западного писателя и его публики.

Насколько Труайя удалось проникнуть в глубины психологии Ивана Сергеевича, – вопрос иной. Многое в нем остается если не загадочным, то не совсем ясным. Его любовь на всю жизнь к Полине Виардо[466], и рядом странная нерешительность, охватывавшая его обычно перед другими женщинами, когда дело доходило до брака: несколько раз, он в последний момент отступал назад.

Тогда как связи с крепостными девушками носили у него поверхностный характер и без труда разрывались; хотя дочь от одной из них он воспитал как свою, и опять-таки причудливо, – целиком на французский лад.

Между тем, фразы, бросавшиеся им самим, о том, что будто бы ему Европа ближе, чем Россия, – фразы, так больно задевшие и навсегда оттолкнувшие от него Достоевского, – были, видимо, простой бравадой, под влиянием минутного настроения. Любовь к России слишком ясно запечатлелась во всем, что он писал и во многом из того, что он делал.

И если он вращался как равный (первым из русских писателей!) среди самых знаменитых французских авторов своего времени (Флобер, Золя, Мопассан, Жорж Санд, Гюго, Гонкуры), то это не мешало ему видеть на Западе плохое наряду с хорошим.

Ошибочно тоже приписывать Тургеневу какую-либо революционность: известно его отталкивание от группы разночинцев, завладевшей постепенно «Современником», где он прежде сотрудничал. Да и довольно вникнуть в созданный им образ Базарова, чтобы почувствовать, как хорошо он сумел оценить возникавший на его глазах тип «нового человека».

Ходячее мнение, будто «3аписки охотника» представляют собою некий памфлет против крепостного права (иллюзия, которую разделяет Труайя) есть вовсе натянутое и тенденциозное толкование сборника превосходных рассказов, посвященных русской природе и народному быту нашей страны. Зато правильно поступает Труайя подчеркивая, – в отличие от других, биографов, – ужас и отвращение Тургенева по отношению к террористам, и его искреннее горе после злодейского убийства царя Александра Второго.