Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Так или иначе, сии грехи делают честь Чуковскому. Как и то, что он ценил, любил и защищал Солженицына и делал вокруг себя массу добра, особенно – гонимым или нуждающимся работникам пера, различного ранга.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Печать», 11 июня 1983, № 1716, с. 4.

Наталия Роскина, «Четыре главы» (Париж, 1980)

В этой маленькой, но исключительно интересной книжке Гумилева специально, вроде бы и нет; но его тень присутствует там, где речь об его бывшей жене и об его сыне.

Ахматовой везло на друзей. Кроме младшей современницы, Чуковской, послал ей Бог юную Роскину[493], к которой она, видимо, привязалась всерьез, с необычной для нее нежностью. И, подлинно, дар судьбы: Роскина о ней рассказывает с неизменной любовью и, в то же время, с ясностью и четкостью необыкновенными. Для страдавшей от одиночества Ахматовой, эта 17-летняя студентка явилась истинным лучом солнца, с ее искренним восхищением, деликатной преданностью и совершенным бесстрашием (когда старую поэтессу исключили из Союза Писателей, она попыталась со своей молоденькой поклонницей порвать, объясняя ей опасность положения; но та твердо ответила, что про эти вещи «не думает и думать не желает»). Дружба их продлилась потом до самой смерти Анны Андреевны. Блистательно написанные воспоминания ее почитательницы – картина эпохи (очень страшной), зарисовки встреч, разговоров, мыслей, представляют собою драгоценный источник для изучения биографии и личности Ахматовой.

Роскина сама писала стихи, – по ее уверениям, плохие (а мол если Ахматова их хвалила, то только из вежливости!). Но жизнь ее ставила раз за разом в особые отношения с поэтами. Так, Заболоцкий[494] в нее влюбился и добился, чтобы она стала его женой; но ненадолго, – жить с этим загадочным, странным и тяжелым человеком было трудно; впрочем, он сам первый с нею порвал. Для понимания Заболоцкого, опять-таки, записки Роскиной крайне важны. Из них встает образ выдающегося художника, отнюдь не трусливого от природы, но непоправимо раздавленного перенесенным ужасом долголетней ссылки.

Другие две главы, о писателе В. Гроссмане[495] и о литературоведе Н. Берковском[496], не менее прекрасны по изложению и весьма заслуживают внимания, хотя описываемые в них люди не столь значительны, как два больших поэта, о коих речь выше.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 12 марта 1983, № 1703, с. 2.

Таланты и поклонники

Должен признаться, что я не очень люблю Ахматову и что воздаваемый ей культ мне часто кажется чрезмерным. Но есть у нее, безусловно, стихи с любой точки зрения прекрасные; скажем «Рахиль», «Лотова жена», а особенно «Муза», с ее «милой гостьей с дудочкой в руке», и еще с десяток таких вещей; и этого достаточно для бессмертия.

Мало мне симпатична Ахматова и как человек. Променять Гумилева на… Шилейко и прочих. Но несомненно, что и судьба ей выпала суровая, перед лицом которой слова осуждения замирают в горле. Первый муж расстрелян, единственный сын в ссылке, преследования, вынужденное молчание… Работа, чтобы жить, над переводами, которую она терпеть не могла…

Советская власть ей, – как и другим гражданам, впрочем, щедрой рукой отсыпала мук и лишений… Стоило ли эмигрантам добавлять? А ведь добавили… И как еще…

Удивительно, сколько обиды и горечи принесло ей зарубежное издание ее сочинений, осуществленное Г. П. Струве. Наверное, и кончину ее ускорило; во всяком случае, к нему она вновь и вновь, кипя негодованием, возвращалась уже на смертном одре, в больнице.

Вот ее подлинные слова: «Струве не подозревает, что после вечера Русского Современника в Москве в 1925 г. было первое постановление. Даже упоминание моего имени (без ругани) было запрещено. Оно выброшено из всех перечислений – оно просто не существует. Г-ну Струве кажется мало, что я тогда достойно все вынесла, он, якобы занимаясь моей поэзией и издавая толстенный том моих стихов, предпочитает вешать: "Ее звезда закатилась", и бормочет что-то о новом рождении в 1940 г. Но почему же тогда "Четки" и "Белая стая", которые переписывали от руки и искали у букинистов, не находили себе издателя? Просто оттого, что книги находились в index librorum prohibitorum[497].

Систематическая ругань (о которой г-н Струве умалчивает) началась примерно с Лелевича ("На посту")… Всем этим г-н Струве пренебрегает. Он говорит о тяжко больной женщине, которая чуть не каждый день читала о себе оскорбительные и уничтожающие отзывы и, если бы не поддержка верного читателя, вероятно так или иначе погибла. Это были годы голода и самой черной нищеты…

Затем, как может не прийти в голову г-ну Струве, что в то время я писала нечто, что не только печатать было нельзя, но даже читать так наз. "друзьям"?..