Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Алданов был совершенно своеобразным автором, и подобных ему в эмиграции нет, да и не было. Кто другой может написать исторический роман с увлекательным, напряженным действием, с поразительной эрудицией во всем, что касается эпохи и места действия, с замечательно воспроизведенной психологией пeрсонажей, и подлинно существовавших и вымышленных, с блестками юмора, то добродушного, то едкого, а главное, самое главное, с такой глубиной мысли! Перечитывая его исторические романы, я испытывал всегда чувство, что еще далеко не все могу схватить, вложенное в них автором; в них есть некий символический нераскрытый полностью смысл, который ловишь скорее подсознанием, чем логическим рассуждением.

Можно с уверенностью сказать, что теперь произведения Алданова станут ценить гораздо больше, чем прежде, что значение и величину его фигуры в русской литературе начнут признавать более серьезными и важными, чем до сих пор: к мертвым люди, а уж особенно литературные критики и судьи, всегда справедливее, чем к живым. Но, в сущности, это все равно. Алданова всегда любила и признавала публика, кидавшаяся на каждую его книгу, спорившая обо всем, что было подписано его именем, хваля и браня, но никогда не оставаясь равнодушной. А, вопреки скверному снобизму, все больше развивающемуся теперь в среде писательской богемы, суд публики, суд читателя есть все-таки высший, лучше всего определяющий удельный вес любого «труженика пера», будь он поэтом, писателем, журналистом…

Почему массы эмиграции так любили Алданова? Не по политическим предрассудкам и комплексам, как некоторых других: он писал с редкой объективностью и независимостью. Правые считали его левым и, если любили, то вопреки политическим представлениям; левые должны были подчас чуть не со скрежетом зубовным встречать всю ту правду, которую он рассказывал о том, как делаются революции, будь то великая французская, октябрьская или февральская. А он уже давно не был, по крайней мере в художественном творчестве, ни правым, ни левым, а просто умным и много испытавшим человеком, с горечью склонявшимся над бессмыслицей и жестокостью нашей жизни…

Его любили и не потому, чтобы он писал приятное и лестное для национального самолюбия и вкоренившихся в эмиграцию идей, часто превратных. И над эмиграцией, и над либеральными кругами интеллигенции старой России, и над властями и сановниками царских времен, Алданов часто смеялся, иногда безжалостно. Не буду приводить примеров: каждый легко найдет их в его книгах.

Эта любовь не была основана и на признании дореволюционной поры, на «преемственности», на почтении к имени. Ведь Алданов, единственный из писателей его масштаба всю свою карьеру сделал, стал тем, чем он был, только в эмиграции! До того им только и написан очерк о Толстом и Ромэн Роллане.

Алданова любили за его настоящие, высокие литературные качества.

За дух эпохи, которым дышали его исторические вещи. Поразительно, как он все умел до глубины понять и передать! Люди любой нации, любого времени, любого общественного слоя ему близки; он, казалось, знал все новые и древние языки, проникал за кулисы политической жизни всех стран. Потемкин, Жорж Кадудаль и Ибн Сауд[576], и сколько других, все обрисованы им с любовью, помогавшей ему разгадать и выразить главное в них: потому что он любил вообще людей мужества и действия. И именно эта любовь открывала ему сердца читателей, так уж уставших от бесконечного изображения унылых нытиков, которым занимаются другие писатели.

За острый, наблюдательный глаз, схватывавший все типичное и значительное в окружающей жизни. За объективность, с которой он рассказывал правду, не стесняясь никаких партийных шор.

И, может быть, еще потому, что, в конечном счете, его чувства были не так уж далеки от таковых эмигрантской массы. Алданов кажется, на первый взгляд, скептиком и космополитом: даже в герои своих романов из русской жизни он по преимуществу выбирал обруселых иноземцев: Виэр, Шталь, Браун… И между тем, нельзя сомневаться в его внутреннем русском патриотизме, прочитав его описание Суворова, его оценку русской колонизации Крыма в портрете Потемкина, и многие места в его статьях и книгах. Конечно, при всей разнице оттенков, он любил Россию не меньше, чем любой из рядовых эмигрантов и более, чем любой из эмигрантских политических деятелей.

Одна мысль невольно приходит в голову, когда думаешь, что Алданов умер. Он столько раз возвращался к теме о смерти в своих сочинениях. Видно было, что мысль о бессмысленности жизни, о конечной гибели и полном уничтожении его мучила и тянула к себе. Он выражал, однако, обычно в романах идею материализма и стоически отказывался искать других объяснений. Но нередко под его пером вдруг проскальзывали странные, изолированные мистические нотки. Он чувствовал, как, видимо, все крупные люди, что в мире есть нечто иррациональное и необъяснимое, нечто, что он был не в силах разгадать, и от чего пытался отвернуться. Теперь для него эта тайна раскрыта, только мы не знаем, как.