Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Иной колорит, серый и беспросветный, носит средняя часть романа. Та же семья теперь в Англии, где они (особенно героиня) не находят ни малейшего контакта с местными жителями, тогда как их надежды на возврат домой слабеют и угасают, встречи с соотечественниками вызывают разочарование, устройство в новой обстановке их не удовлетворяет; молодость, придававшая силы, прошла… на наших глазах очаровательная экспансивная женщина – beautiful and funny girl, как ее характеризует наблюдавший ее англичанин, – превращается в желчного и истеричного человека.

Но тут мы вступаем вдруг в область увлекательной детективной истории, с загадочным убийством на фоне польской эмиграции, написанной с подлинным мастерством, в лучших правилах этого жанра.

Третье, наконец, разветвление романа переносит нас в подсоветскую Польшу, и оттуда опять в Англию: жизнь девушки, ненавидящей всем сердцем коммунистический режим, к которому ей приходится приспособляться, и поставившей себе задачею вырваться за границу. Ей и удается…

на время: благодаря отдаленному родству, она гостит несколько месяцев все у той же семьи в Англии, но не в силах зацепиться и принуждена вернуться назад. Трагична ее встреча с эмигрантами, принимающими ее за большевичку и едва ли не советского провокатора. И это тоже, как все знакомо нам! Мы, вторая эмиграция, разве не испытали всего того же?

Сходство и разница… Старая наша эмиграция покинула родину после революции, помнит старую Россию, но отделена от нее долгим изгнанием. Мы, вторая эмиграция, бежав из России советской, только ее и знали по живому опыту (а дореволюционная для нас – как сказка…). Поляки бежали из нормального государства, из независимой Польши, но в гораздо более позднюю эпоху; для них счастливые времена продлились на 20 с лишним лет больше, чем для нас, для России; катастрофа настала гораздо позже. По времени выезда они ближе ко второй эмиграции, а психологически – скорее к первой. Но страдания, материальные и духовные, в значительной мере те же самые у нас всех. Жаль, что мы не общаемся теснее и не умеем найти, – да и не ищем? – путей для сотрудничества против общего врага.

Книги Топорской превосходны, и их можно от души рекомендовать всем, кто сумеет их прочесть в оригинале. Перевода-то, увы, русская публика не скоро дождется; большевикам такая литература не с руки, а в эмиграции переводят редко, мало и не всегда то, что бы следовало.

«Голос зарубежья» (Мюнхен), декабрь 1985, № 39, с 34–36.

Э. Ло Гатто, «Мои встречи с Россией» (Москва, 1992)

Воспоминания итальянского слависта Этгоре Ло Гатто (1890–1983), фактически основателя славистики в Италии, производят в целом приятное впечатление.

Отчасти и потому, что он вполне трезво умел оценивать большевизм. Это не те коммунисты и посткоммунисты, как нашумевший позже профессор В. Страда[656] и ему подобные!

В 1928 и в 1929 году ему удалось посетить советскую Россию, после чего въезд туда был ему надолго закрыт. Вот как он сам об этом рассказывает:

«Я хотел бы поделиться некоторыми соображениями относительно отказа выдать мне визу на поездку в Советский Союз в 1934 году.

1934 год был годом первого Съезда Советских Писателей, годом "mea culpa" [657] почти всех участников съезда, годом, когда принципы «социалистического реализма» приняли форму догмы наряду с социал-политическими догмами первой пятилетки и принудительной коллективизации на селе. Известно, что Сталин, по инициативе которого проводились обе кампании, получив известие об успехах последней, воскликнул: «Головокружение от успехов!». Голова на самом деле кружилась от того, что сотни тысяч крестьян, противясь коллективизации, пытались защитить собственный клочок земли, но в конце концов давали убить себя, или, погруженные в тысячи вагонов, увозились неведомо куда. Лагеря принудительных работ «официально» возникли в ту пору, к тем годам относят начало так называемого «сталинского двадцатилетия», закончившегося смертью диктатора. Помню, после войны я беседовал с итальянским коммунистом, находившимся тогда в Советском Союзе; на мой рассказ о страданиях русских в периоде 1929 по 1931 годы, он ответил, что если бы я вернулся туда в 1934 году, то был бы ошеломлен изменениями к лучшему во всех областях жизни, в том числе и литературной. Прошло лишь несколько лет, вскруживших голову «успехами», – и начался период кульминацией которого явились ужасные процессы 1937–1939 годов – периода «культа личности»».

Понятно, что для большевиков такой иностранец был совершенно неприемлемым! Это, впрочем, они почувствовали еще при поездке Ло Гатто в 1929 году по «многим городам древней Руси». О чем он сам говорит следующее: