Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Опус Носика трактует о старой, о первой эмиграции, не затрагивая нашу вторую. И то – слава Тебе, Господи! А то уж, верно, каких бы он еще глупостей не нагородил! В этой книжке коробит не только и не столько от фактических ошибок (их уйма!), сколько от полного непонимания сочинителем чувств и настроений среды, о коей он берется судить. Нам-то она тоже была сперва чужой, но мы быстро в ней разобрались. А тут…

Во вступлении автор нам сообщает, что за границей не интересуются «нерусскими проблемами», а только тем, что связано с Россией. Не удивительно: памятники старины, которыми так богат Париж (и французская провинция тоже), заманчивы тем, кто знаком с культурой и прошлым Запада. Как, например, были они для М. Алданова, о ком здесь упоминается. Г-н же Носик… Он всерьез говорит о персонаже Дюма, принимая его, очевидно, за историческую личность; хотя и его имя не умеет правильно написать; граф де Монте Кристо превращается в Монтекристо (а это по-русски – название духового ружья).

Внимание же его к русской эмиграции не лишено своеобразия. Первая, отдельная глава отведена М. Осоргину. Писателю отнюдь не из крупных, с весьма скромными способностями и известностью. Почему бы?.. Но да: если Осоргин был не ахти каким литератором, то бесспорно был он крупным заслуженным масоном. Трудно не подумать, что это сыграло при выборе роль.

Пытается далее исследователь толковать о Б. Поплавском. Но – некоторый конфуз! – цитирует его стихи неверно:

Спать. Уснуть. Как страшно одиноким.
Я не в силах. Отхожу ко сну.

Не имеем под рукой Поплавского, но помним его строки наизусть:

Я не в силах. Отхожу во сны…
Оставляю этот мир жестоким,
Ярким, жадным, грубым, остальным.

В данном случае налицо искажение и смысла (ко сну совсем не то же самое, что во сны!), но и формы: к одиноким не рифмуется с ко сну. О самом же Поплавском мы ничего нового не узнаем (по его смерти, остающейся загадочной, автор скользит мимоходом).

Зато о Цветаевой он нас ошеломляет уверенным сообщением, – расходящимся со мнениями всех специалистов! – будто она находилась в курсе всех преступлений мужа, и чуть ли в них активно не соучаствовала. Сделанным на основе слов Д. Сеземана[715], который, когда общался с Цветаевой, был мальчишкой (приятелем ее сына) и которому вряд ли бы злосчастная поэтесса стала раскрывать свою душу. Вот что ее дочь Аля по уши увязла в чекистской работе, это – документально доказанный ныне факт; да ведь это – совсем другое дело.

Зачем надо идиотизировать Марину Ивановну? Откуда еще взята нелепая выдумка, что якобы она, вызванная в префектуру после побега Эфрона, «всю ночь читала Пушкина ошалевшему французскому комиссару»?! Очевидно, сей вздор порожден упоминаниями, что она при допросе процитировала строку из Расина[716]; в чем, полагаем ничего ни глупого, ни смешного не заключалось (французские полицейские чиновники высокого уровня суть люди культурные, свою литературу знающие).

Об Эфроне мы тоже слышим нечто странное: будто в его родной семье дети, играя, повесили насмерть брата. Свежо предание, а верится с трудом… Перепутана хронология (да что уж про это говорить): он был арестован вовсе не сразу по приезде жены в Россию; сперва арестовали дочь и добились от нее «признаний».

Если общий стиль повествования – сугубо легкомысленный и поверхностный, по принципу «галопом по Европам», он меняется, обращаясь в серную кислоту, когда приходится упоминать о монархистах (а как о них умолчать? они составляли большинство эмиграции…) Тогда уж – все средства оплевывания и дискредитации хороши и идут в ход! Заодно достается и последней нашей царице. Издевательски указывается, что она мужу писала по-аглицки. В чем же, однако, грех, если она в личных письмах близкому человеку пользовалась привычным языком своего детства? И очень ли уместно глумиться над женщиной, погибшей такой страшной смертью?

Жупел для Носика – Заграничный Синод, или, по его гнусной терминологии, Карловацкая Церковь. Но ведь это, между прочим, была именно та Церковь, та юрисдикция, которая всегда мужественно стояла, и посейчас стоит на антикоммунистических позициях.

Тогда как что же делал после войны митрополит Евлогий, предмет безудержных до истерии восхвалений Носика? Ходил в советское посольство, целиком подчиняя эмигрантскую Церковь большевикам (а Церковь – важнейший фактор зарубежного быта). В результате его паства, духовенство и миряне роптали; и вышел бы бунт, не умри он вовремя. Преемник же его, митрополит Владимир, круто повернул на иной путь.