Миг единый

Позднее Юрий Петрович окончательно убедился, что до этого разговора не понимал Родыгина — видел только внешние черты характера нового директора: его контактность, его подчеркнутую, как ему казалось, и потому нарочитую простоту. На самом деле этот стройный, моложавый человек был по-мальчишески азартен и по-мальчишески же стеснителен; выяснилось, что его можно увлечь неожиданной идеей и он может весь с головой уйти в нее, если только примет ее душой, и при этом будет совершенно бескорыстен. Наверное, сам стеснялся своего азарта, сдерживал себя.

Леля четыре часа прождала в машине. За это время она выкурила пачку сигарет и, как только решила купить в буфете курева, увидела: Юрий Петрович и Родыгин направляются к ней. И когда подошли, Юрий Петрович сказал:

«Знакомься, Семен Семенович, моя жена. — И тут же к Леле: — Поехали к нам, уж очень нам настоящего кофе хочется…»

Вспоминая об этом, Леля не раз говорила:

«Как я тогда не заревела в голос, сама не знаю!»

А сейчас он приедет к ней и скажет:

«Мне предложили перебраться в министерство. Должность — главный инженер объединения. Что будем делать?»

…Летел асфальт под колеса, вырастал справа в красных сигнальных огнях мост, надо проскочить его. Потом поворот налево к восточной проходной, а оттуда рукой подать до цеха холодного проката. Теперь уже точно не опоздают, явятся тютелька в тютельку. Вот как надо ездить, дорогой товарищ Полукаров-младший.

«Кто ты? Кто ты? Кто ты, Чугуев?»… Из темной мути за лобовым стеклом всплыло лицо Надежды Трофимовны: «Знаю я вашу породу лизоблюдскую…» Врешь, ничего ты не знаешь, сама мыкаешься по гостиничным коридорам, собираешь подаяния!.. «Последний рейс! Последний рейс!» — пело в нем… Может, завтра же и начнется новая жизнь. Сядет в прочную, просторную кабину тяжелой машины… «Последний рейс! Последний рейс!» — едва не сказал он вслух. Но тут сильный белый луч резанул по глазам. Чугуев скорее ощутил, чем увидел летящий на него самосвал. Чугуев сбросил скорость, а глаза стремительно обшарили пространство: кювета не было, справа по-прежнему тянулись оградительные белые столбики, а за ними пологий спуск, совсем рядом — мост… Встречный луч света стал невыносим: еще мгновение и… Чугуев, откинув локтем задремавшего Юрия Петровича на сиденье, рванул резко вправо… И уже решил: «Все… Теперь на тормозах по спуску…» Но тут же понял, что обрадовался рано: удар пришелся, скорее всего, в заднее левое колесо. Он его хорошо почувствовал, словно это был удар по нему самому, и успел еще подумать: «Задел, гад!»…

2

…И когда открыл глаза, то понял: он в больнице, хотя прежде в больницах не лежал. Понял потому, что увидел белые прутья койки, температурный листок, вдохнул нечистый воздух с запахами лекарств и ощутил беспомощность своего распятого тела: левая рука была в гипсе и нависала над лицом, другую возле кисти стягивали бинты. Он повел глазами и обнаружил Лелю, она сидела в белом халате на табуретке…

Он не удивился, что лежит в больнице, не удивился ни в этот раз, ни на следующий день, когда проснулся с почти ясной головой, — память все еще не способна была восстановить происшедшее. Он принял все, как должное, — мол, лежит здесь, значит, так и следует. Прошло еще много дней, прежде чем им овладело беспокойство, и случилось это после прихода Родыгина…

Семена Семеновича впустили не сразу. Почему Родыгина так долго выдерживали, Юрий Петрович не понимал. Леля приходила каждый день. Дважды был следователь; правда, приход свой он смущенно объяснил тем, что время не терпит. Следователь был знакомый — еще по той истории с автолистом. Он вроде бы даже не изменился за эти годы, все такой же сонный, усталый, и вопросы задавал неторопливо. Юрий Петрович мало что помнил. Сознание сохранило лишь, белую вспышку перед глазами и то, что Чугуев бешено рвал в правую сторону руль и что руль не поддавался или пробуксовал. А больше Юрий Петрович ничего не помнил. Следователь все это записал, потом с усталой улыбкой признался, что терпеть не может дел, связанных с автомобильными авариями, да их никто из следователей не любит. И это дело какое-то темное: налетел на них самосвал, ударил в заднее колесо, и удар-то не такой уж сильный, а машину перевернуло. Виноват, конечно, мальчишка — шофер самосвала, ехал не по своей стороне, обезумел парень, черт знает почему, не пьян был.

— Плохонькое дело, — недовольно морщился следователь, и то, что именно он пришел в больницу, не понравилось Юрию Петровичу: в прошлый раз после его прихода в цех наступила мрачная полоса в жизни Юрия Петровича, и теперь он воспринял это как дурной знак.

«Дело… дело, — недовольно думал Юрий Петрович, слушая следователя. — Тут авария… люди искалечены, а у них… уголовщина, бумажки…» В мыслях этих, кроме раздражения, ничего не было, но когда следователь пришел во второй раз, Юрий. Петрович встретил его уж совсем недружелюбно.

— Вы уж простите, ради бога, — сказал следователь. — Я бы к вам не пришел, да шофер ваш все еще говорить не может.