Миг единый

Чугуев лежал тут же в палате, койка его стояла первой от двери, в ногах Юрия Петровича, но Полукаров Чугуева видеть не мог.

— Вот когда заговорит, тогда и приходите. — Юрий Петрович отвернулся.

Следователь вздохнул, покорно собрал бумаги и вышел осторожно, стараясь не скрипеть сапогами…

Родыгин вошел шумно, звякнув дверью, и еще с порога громко поздоровался:

— Привет добрым людям!

Он не сразу подошел к Юрию Петровичу, а быстрым, скользящим, но все подмечающим взглядом окинув палату, сделал шаг вправо, где на койке сидел высокий старик, с седой, полукруглой «шкиперской», как определил для себя Юрий Петрович, бородкой, в старомодных круглых очках, окантованных белым металлом. Юрий Петрович уже знал, что звали старика Иван Алексеевич, лежал он тут в больнице с переломом ноги и небольшим сотрясением мозга. Юрий Петрович твердо был уверен, что прежде встречался с этим человеком, а вот где именно и по каким делам, не помнил, да и не хотел сейчас напрягать память, чтобы выяснить это. Им еще владело безразличие к жизни тех, кто населял палату. Родыгин же свободно протянул старику руку, бодро пожал ее:

— Как нога, Иван Алексеевич?.. Ну, ну, мы еще с вами ого! Мы еще уточек постреляем!

— Возможно, возможно, — неопределенно усмехнулся Иван Алексеевич, поправляя очки, и в этом, казалось бы, безобидном жесте Юрий Петрович уловил тонкую ироничность. Однако Родыгин ее не заметил, пружинно шагнул к следующей койке, молодцевато вскинул голову, темно-русые волосы его рассыпались по лбу.

— Как?! — воскликнул Родыгин. — И вы, Звягинцев, здесь?!

— Поломался немного, — смущенно ответил молодой человек, бледнолицый, с длинными, почти по самые плечи, волосами. Когда Юрий Петрович его впервые увидел, он сразу же сделался ему неприятен — и этими волосами, и тонкой подсиненной кожей под коричневыми глазами, и нервно изломанными губами. Юрию Петровичу показалось: что-то есть нездоровое в этом человеке — может быть, пьет много… Таких молодых людей Юрий Петрович частенько видел возле Дворца культуры металлургов, особенно у дверей кафе, но он проезжал или проходил мимо них, не особенно вглядываясь в их лица. Но, очевидно, Звягинцев был чем-то известен, если Родыгин назвал его по фамилии.

Койку Чугуева Родыгин обошел и опустился рядом с Полукаровым на белую табуретку, осторожно положив на тумбочку пакет, перевязанный голубой лентой.

— Ну, что же ты, а? — В вопросе не было упрека, только сочувствие. Не дождавшись ответа, но выждав какое-то время и словно забыв, что на него смотрит не только Юрий Петрович, но Иван Алексеевич и Звягинцев, затоварил деловым тоном: — Все знаю. Каждый день две сводки на стол мне кладут. И состояние здоровья, и разные там анализы. Видишь, что получилось: вас не в нашу заводскую, а в городскую больницу отвезли. Но тут уж «скорая помощь». Двери автогеном разрезали, чтобы вытащить, а потом — лишь бы скорее в больницу. Выбирать некогда было… Все бы ничего, но ремонт. Красят, белят. Больные в коридорах лежат. Ничего, только бы на ноги встать, а мы уж там…

Иван Алексеевич насмешливо поправил очки, уголки его тонких губ опустились вниз, а Звягинцев краснел от смущения. Ему было неловко слушать разговор директора и главного инженера, а выйти из палаты не решался.

— Не имеет значения, — сказал Юрий Петрович.

— Все имеет значение, — ответил Родыгин и кивнул на пакет: — Это тебе… пожевать… Да, вот такие пироги, Юрий Петрович… Ну, ничего, ничего… Считай, что еще хорошо отделался. Перелом заживет. А сотрясение… Не так уж страшно. Вот гематома у тебя здоровая. Но все это проходящее… Еще недельки две, и мы тебя к делам начнем подключать. Я ведь знаю — ты без работы засохнешь…