Миг единый

Нет, Родыгина он все-таки не смог бы назвать другом. Кроме того, Родыгин был директором, а он всего лишь его помощником… Правда, в глубине души Юрий Петрович был уверен, что Родыгин во всех главных направлениях своей деятельности является исполнителем его воли. И прекрасным исполнителем, потому что обладает нужными для этого качествами: реалист по сути своей, Родыгин никогда не даст, как говорил когда-то профессор Поповский, «затуманить абстрактными принципами реальность практики». Умеет все схватить на лету. Энергичен, напорист, легко вступает в контакты с людьми. Все это есть у Родыгина. А самое главное, он понял, что всякую совещательную и представительскую работу надо взять на себя, потому что Юрий Петрович ее не любит. И вообще не было случая, чтобы Юрий Петрович не добился своего. Конечно, Родыгин иногда упирался, но в конце концов Полукаров убеждал его в своей правоте. И потому-то жило в Юрии Петровиче чувство превосходства над Родыгиным: всем, мол, хорош этот человек, но подлинной культуры ума не хватает. Он никогда не высказывал этого, прятал свое чувство, хотя и замечал: Леля так же относится к Родыгину, но и она тоже никогда об этом не говорила…

И вот сейчас, после ухода Семена Семеновича, Юрий Петрович подумал: «А может, и Родыгин ко мне так же, как и я к нему… Вот ведь пришел, как долг отдал…» Но обиды почему-то не ощутил. Наверное, так и должно быть. Ведь в конце концов они впряглись в одну упряжку не потому, что понравились друг другу, но для того, чтобы вместе сдвинуть общее дело. Они партнеры. Сподвижники, Или как это, напарники… А дружба — совсем другое что-то. Юрий Петрович представил, что если, выписавшись из больницы, примет предложение Николая Васильевича и его утвердят главным инженером объединения, то все сразу изменится: Родыгин станет для него одним из подчиненных директоров завода. Пройдет какое-то время, и душевно они совсем отдалятся друг от друга. Ну, встретятся разок-другой за столом, когда Родыгин приедет в Москву, посидят, повспоминают, решат какой-нибудь важный для завода вопрос, и все… Даже дело не позволит им тогда быть откровенным друг с другом в той степени, как это установилось у них теперь. Иначе в этой жизни и быть не может.

Он устал от этих мыслей и обрадовался, когда пришла сестра, и сразу же после укола заснул…

Проснулся он перед рассветом. Все тело ныло от долгого лежания, и захотелось подняться. Он вдруг почувствовал, что сможет это сделать. Оперся на здоровую руку, сел и, ухватившись за спинку койки, встал. Слегка кружилась голова, но ноги держали хорошо, хотя в правом колене еще затаилась боль. Он шагнул раз, другой, и в мутном — из коридора, через узкое окно над дверью — свете увидел лицо Чугуева, впервые после аварии. Оно казалось желтым. Юрий Петрович пошел на нетвердых ногах к койке Чугуева и остановился в изголовье.

Чугуев лежал на спине, дыхание его было хриплым. «Наверное, ему больше досталось…» Он слышал мельком, что у Чугуева сильнее всего пострадала голова. Подробностей не понял, он ничего не понимал в медицине, потому что редко, очень редко обращался к врачам — всегда был здоров. Но тут догадался, что дело скверное, и ему сделалось не по себе. Он уже устал стоять, опираясь на спинку койки, как вдруг увидел: веки Чугуева сдвинулись и тот открыл глаза. Это было так неожиданно, что Юрий Петрович вздрогнул. Чугуев смотрел на него прямо, не мигая, и это длилось долго. Потом что-то похожее на судорогу прошло по его лицу, и Юрию Петровичу показалось, что Чугуев хотел заговорить, но так и не смог. Веки его нехотя, устало опустились, и снова раздался хрип. Или уснул, или опять впал в забытье…

Юрий Петрович долго стоял, не в силах оторвать руки от спинки кровати. Ему стало душно. Подошел к окну, за которым уже редела синева наступающего утра. Подоконник был низкий и широкий — так строили в старину, — и он уселся на него, жадно глотая воздух и стирая со лба испарину.