Миг единый

Следователь покорно вздохнул, покорно собрал бумаги и шаркающей походкой вышел из палаты… И еще не успел умолкнуть звук его шагов, еще трепетала створка двери, а Чугуев уже почувствовал на руке прикосновение легких, почти невесомых пальцев и увидел склоненное к нему лицо Кати, ее остановившиеся зелено-карие глаза, наполненные такой болью, что он сам едва сдержался, чтобы не закричать. Он все же сумел уцепиться за край ямы и не дал себе соскользнуть, в ее глухую темноту. И ему сразу стало легче, он попытался улыбнуться женщине, чтобы приободрить ее… Она мягко провела пальцами по его лбу, по щекам, словно хотела убедиться, что это он и есть. Наверное, она поняла или почувствовала его улыбку — увидеть ее она не могла, потому что губ он так и не сумел раздвинуть, — и склонилась к нему, поцеловала. А потом встала, чтобы, наверное, поправить на нем простыню. И тут он увидел, какая она маленькая — с уже обозначившимся животом, и подумал, что тот, кого она родит, будет совсем крошкой — беспомощное, маленькое существо, явившееся в огромный мир, прорезанный, поделенный широченными дорогами, по которым, шипя, громыхая, движутся потоки машин… Крохотное существо — частица его самого, его кровинушка, которому только он и может быть защитой и опорой. И, представив это, Чугуев перенес свою тревогу на женщину, что хлопотала возле него. И она тоже, такая маленькая, с нежными руками, казалась ему беззащитной. «Ничего, я отлежусь… Поднимусь… Тогда уж…» Хорошо, что он нашел ее в людской сутолоке…

«Ну что же ты, Чугуев, живешь, как трава растет?..»

А может быть, и не как трава, а может быть, как колос, среди огромного поля таких же колосьев, чтоб тянуться, тянуться стеблем вверх и осыпаться на жнивье твердым зерном и потом прорасти сквозь грязь и навоз зеленой стрелкой… а?.. И надо же было ей быть такой жаркой в тот злой декабрьский вечер, когда вьюга швыряла сухой, колкий снег в стекла и они дребезжали от порывистых ударов… «Как же хочу я от тебя ребеночка родить, Чугуев, горе ты мое!..» Тускло светила настольная лампа, покрытая сверху газетой, и лист уж подгорел, зашелся коричневыми обводами, а он смотрел на ее сияющее лицо с блестящими глазами.

«Дал бы ты мне закурить, Чугуев».

«Ты ведь не привыкла…»

«А сегодня хочется…»

Они лежали рядом и курили, она неумело, морщась и вытягивая вперед свои маленькие губы.

«О чем ты думаешь?»

И он признался:

«Хочу построить дом… Теплый. Из хороших бревен… Лучше бы из кедрача, из такого, что я в Забайкалье возил. Но можно и из других бревен… И в нем печь. Очень мне нравится, когда в доме огонь… И жить с тобой. Хорошо жить…» Он сам удивился, что сказал такое. Прежде ничего подобного ему и на ум не приходило…

«Красиво, — кивнула она. — Даже очень. Но давай не будем загадывать… Господи, да что же это делается на свете! Все перепуталось в этом мире! Я башку ломаю над структурой стали, мечтаю о лазерной технологии, а мой мужик сочиняет в голове деревянный дом… Ну, что ты еще можешь сочинить, Чугуев? Что ты видел?»

«А ни черта не видел! Города, дороги… Пол-России и еще моря, но они мне не пришлись. А больше ничего и не видел».

«Ну и хватит, ну и хорошо… Обними меня, а то слышишь, как воет, еще выдавит стекло и ворвется сюда, да как засыплет нас снегом… Ой!»

Может быть, и вправду вся его жизнь была дорогой к ней?.. Только бы так вот смотреть на нее, смотреть и чувствовать эти почти невесомые пальцы на лбу своем, на щеках. Как же беден он был прежде, когда не знал всего этого. Теперь он жалел тех, у кого не случалось ничего подобного, и радовался, когда встречал таких же богатых, как он сам… Так произошло у него с Родыгиным. Пустяшная вроде история, а запомнилось крепко… Скверная была погода, крутило дождь со снегом, Чугуев сидел в машине, ждал возле заводоуправления — вот-вот должен был выйти Юрий Петрович. Вместо него без пальто и шапки выскочил из подъезда Родыгин, в несколько сильных прыжков достиг машины, рванул дверцу, приказал: «Поехали! В больницу!» То ли его машины не было в гараже, то ли ему было все равно в какую вскочить, но вид у него был такой, что Чугуев и спрашивать ничего не стал, сразу рванул с места. Родыгин достал сигарету, пальцы у него дрожали. Чугуев, не отпуская руля, взял у него сигарету, прикурил и отдал обратно. Родыгин нервно затянулся, так и не взглянув на… А Чугуева тот, пока вез его через мокрядь, через мутную темноту, разрезаемую светом фар и уличных фонарей, все вглядывался в лицо директора. Никогда Чугуев еще не видел его таким бледным, с испариной на лбу, с остекленевшим взглядом… Он домчал его до больницы. Родыгин выскочил, едва затормозили, и скрылся в подъезде. Пробыл он в больнице недолго, не более получаса, вышел размягченной походкой, сел и некоторое время молча сидел рядом с Чугуевым, и лицо его медленно обретало прежнюю нормальную окраску.