Миг единый

«Уф ты… пронеслось, — наконец проговорил он с облегчением. — Аппендицит, понимаешь, у Настеньки… Увезли и сразу на стол. Пока ехал сюда, чего только не вообразил. — Он виновато улыбнулся. — Так испугался. Куда я без нее. А?.. Не смог бы без нее… Понимаешь?»

Чугуев понял все, что было за этими словами, понял потому, что тут же мысленно подменил Родыгина собою, а вместо Настеньки подставил Катю, и от души ответил:

«Очень даже…»

И Родыгин его понял и, когда тронулись, спросил:

«А у тебя женщина есть?»

Он так и сказал — не «жена», или там «супруга», а «ж е н щ и н а» — и это особо понравилось Чугуеву.

«Есть», — ответил он.

«Любишь?»

«Уважаю».

«Уважаешь или любишь?»

«Люблю».

«То-то, — вздохнул Родыгин. — В этом-то весь смысл: что бы ты ни делал, а вот существует такое, без чего ты и не человек… Согласен?»

«Вполне», — убежденно ответил Чугуев.

Потом он отвез Родыгина к заводоуправлению и, пока ехали, чувствовал полное единение с ним и догадывался, что и Родыгин чувствует к нему такую же близость. Они были на равных, словно прикоснулись к чему-то очень важному, без которого и вправду нельзя жить…

Сколько всего было после этого! Чугуев видел, как Родыгин распекал начальников цехов, как вел совещания, но всегда помнил, что директор может быть иным, таким, каким был тогда в его машине — растерянным, незащищенным, распахнутым. Странно, что не рассказывал об этом случае Кате… Катя, Катя, любимая женщина… Но… Это уж другая, стройная, обтянутая черным свитерком, так, что все у нее выделятся, чувствуется крепость и упругость ее тела — шла от дверей, несла пакет в руках, покусывая при этом губы, и как только Чугуев ее увидел, то сразу подумал: «К нему… Значит, он здесь, в палате».

Она подходила все ближе, ближе — сейчас она пройдет мимо и исчезнет. Но она вдруг приостановилась, словно споткнулась, и глаза ее прямо взглянули на Чугуева… Долго ли это было, коротко ли — они смотрели друг на друга, и он не мог ни отвести взгляда, ни спрятать его, хотя резало зрачки, как будто глаза ее излучали невыносимо яркий свет. И то ли сказала она, то ли почудилось ему, а может быть, этот взгляд донес до него ее мысль: «Ну что, не сумел уберечь?.. А может быть, ты сделал это нарочно? С тебя станется!.. Я всегда тебя презирала, презираю и сейчас!..» И ушла, прошелестела длинной черной юбкой, а он даже не смог усмехнуться в ответ, он ухнул в свою яму и долго лежал в ней, задыхаясь… А потом снова возник усталый следователь. На этот раз он пришел не один, с ним был длинноволосый парень с жиденькими усами — ну почти совсем как у Юрия Петровича. Да и вообще парень чем-то был на него похож, нет, не обликом — у Юрия Петровича был приплюснутый нос, а у парня тонкий, остренький и глазенки синие, как у младенца, но все же было что-то общее, скорее всего даже не с теперешним Юрием Петровичем, а с тем, каким помнил Чугуев его в детстве. Эдакая угловатая непримиримость: вроде бы должен быть раздавленным всем происшедшим, а он сидит и смотрит на Чугуева вызывающе… «Так вот, значит, ты какой!» — думал Чугуев и сразу же понял: жизнь, этого паренька сейчас в его руках, он может ее или погубить окончательно, или облегчить. Но в этом ощущении своей власти не было ни капли торжества, наоборот, оно легло на душу Чугуева гнетом… «Ну и что мы будем делать?.. Следователь покачал головой, словно хотел сказать: «Ты просил — вот он, смотри на него…» И Чугуев спросил:

— Ты… что… любил ее?

Парень долго не отвечал, следователь уже повернулся к нему, наверное, чтобы подогнать, но парень упрямо сжал губы и сказал:

— Да… И сейчас тоже…

«Ясно, — подумал Чугуев. — Очень даже ясно…» Произошла такая страшная история — тяжкая авария на дороге только потому, что пацан застукал свою девчонку с другим и уж после этого не смог управлять автомобилем. И вместо того чтобы выдать этой стерве, он о любви к ней говорит… Смешно, право дело. Прежде Чугуев вдоволь бы над этим посмеялся.

— Слушайте… — позвал он.

Наверное, он произнес эти слова негромко, потому что следователь с готовностью склонился к нему…

— Я шел по осевой… сто сорок… Понял?

Следователь моргнул, но не удивился, только сказал с укоризной:

— Ну и зачем же ты, Чугуев, на себя валишь?

— Ты пиши… другого не будет… по осевой, сто сорок. Это правда…

И прикрыл веки, отвернулся к стене, он не хотел ничего читать в глазах паренька, он сделал свое дело, всем, чем мог, помог, а почему — это уж его личное, и только.