Миг единый

За домами небо просветлело и было грязновато-синим, народу на улице уже было достаточно, а на автобусных и трамвайных остановках темнели большие группы людей. Пока он шел вниз, к мосту, тяжесть на сердце рассосалась, отпустила, и сразу стало легче дышать; он опять вспомнил о вчерашней ссоре с женой, вспомнил, как она с маху влепила чашку в стену, и эта чашка разлетелась в порошок, а ведь покупал он ее в Париже, и на этикетке было написано, что сделана она из небьющегося материала; про эту самую этикетку и вспомнил только сейчас и расхохотался: «Ну, Катя, ну, стрелок!» Надо бы не забыть сказать ей об этом за обедом с немцами… Впрочем, они ведь так вчера и не помирились. Ну уж это чепуха — не дети. И все-таки не надо было идти к Гороховскому домой, посмотрели спектакль — и баста. Но тут вот и подоспела эта женщина, его сразу обожгли ее большие коричневые глаза, чуть продолговатые, как у египтянки, и кожа лица ее была гладкой и смуглой, и темные волосы гладко зачесаны назад; он никогда ее прежде не видел, мог поклясться, что не видел, а то бы запомнил и эту яркую улыбку, и голос мягкий, напевный, словно постоянно скрывающий какой-то ускользающий от слуха особый смысл. Нет, он никогда ее прежде не видел, а она обратилась к нему, как к старому знакомому:

— Что же, Александр Петрович, неужто откажете?.. Не поедете?

И он уж ничего с собой поделать не смог:

— Ну, конечно, конечно… Но только на полчаса — не более

…

Спектакль ему не очень понравился, но он считал театр своим детищем, до его приезда в Л. театр был маленький и размещался в обветшалом доме, Александр Петрович изыскал деньги и помог городу построить отличное здание в современном духе. И когда Катя сказала, что в город приехал ее старый знакомый, еще сравнительно молодой режиссер, он-то и поставил эту пьесу, Александр Петрович стал собираться на премьеру, благо вечер был свободен. Пьесу эту он видел в шестидесятые годы в «Современнике»; тогда они с ребятами буквально силой пробились к кассе, — этот небольшой театрик на площади Маяковского в те годы выдерживал бесконечные осады зрителей. Александр Петрович помнил, с какой жадностью ловил каждое слово актеров, искал в спектакле то, чего, может быть, в нем и не было, однако же находил и радовался своим находкам. Теперь на сцене происходило то же действие, правда, с другими актерами, при других декорациях, но те самые реплики, что прежде встречались бурными аплодисментами, падали сейчас в зал, не вызывая потрясений. И не потому, что пьеса была знакома, — большинство из тех, кто сидел в зале, смотрели ее впервые, — а потому, что слова героев утратили свою остроту. Александр Петрович вдруг понял, что, видимо, и прежде пьеса-то была не очень сильной, иначе бы она так не сумела потускнеть, но в те годы они жадно искали своих кумиров, домысливали за них, многократно увеличивая их значимость для себя, проверяли свое отношение к жизни. А сейчас… Скорее всего Гороховский был из тех фанатиков, кто берег в душе идеалы молодости, — есть люди, которые остаются верными своим кумирам до конца…

Квартиру Гороховскому дали в новом квартале, там же, где жил и Александр Петрович, народу сюда набилось много, и только здесь Александр Петрович сообразил, что женщина с глазами египтянки — жена Гороховского. Когда уже выпили и закусили, все заговорили, как хорош спектакль, как отлично сыграны роли, и Гороховский, худой, высокий, с рыжеватой шевелюрой, в которую вплелись жесткие седые волосы, был гордо застенчив и все поглядывал в сторону Александра Петровича, ожидая, видимо, когда и директор ведущего в городе завода скажет свои слова. Понимая Гороховского, Александр Петрович загадочно молчал, внутренне посмеиваясь, он с аппетитом закусывал и весело поглядывал на женщину, заманившую его сюда, — она сидела рядом… И вот тут-то Гороховский и совершил ошибку: решив, что выпито достаточно и можно быть посвободнее, он подошел к Александру Петровичу, хозяйским, уверенным жестом обнял за плечи жену, притянув ее к себе, и сказал:

— Что же, Александр Петрович, вы все молчите?..

После стольких похвальных слов он был почти уверен в себе и не понимал, что женщина с глазами египтянки в ту минуту принадлежала Александру Петровичу, что он наслаждался плавностью ее движений, улыбкой, голосом, как можно наслаждаться созерцанием картины, пейзажа, и отнимать эту женщину именно в данную минуту у Александра Петровича было нельзя, — вот чего не понял режиссер, иначе бы он повел себя осмотрительней. В Александре Петровиче пробудился боец. Он посмотрел на Гороховского, словно прицеливаясь, и громыхнул раскатистым смешком:

— Так ведь не понравился спектакль!

В комнате установилась тишина, Гороховский отпустил жену, побледнел, и только сейчас стало заметно, что лицо его усыпано мелкими конопушками.

— То есть как? — пробормотал он.