Миг единый

— Ну, зачем такой шум? Не хочешь представлять — не надо. А я своих представлю, вот и посмотрим, как ты запоешь, когда мои получат награды, а твои нет.

— Да он еще и оскорбляет! — воскликнула жена Ежова, стараясь вступиться за мужа, голос у нее оказался тоненький, почти писклявый. — Мы всегда к нему всей душой, а он такие слова, такие слова, прямо совестно…

— Вот видал, укуси их! — внезапно рассмеялся Шергов и махнул рукой. — Ладно, не будем праздник портить, потом разберемся… — И тут же обратился к Николаю Васильевичу: — Сейчас позвонили: будут билеты на ночной, — и смущенно поправил очки, добавил тихо: — Просьба у меня, Николай, перед отъездом загляни к нам с Надей домой…

18

На квартире Николай Васильевич нашел записку от Софьи Анатольевны: «Коленька, дорогой! Сделай для меня услугу: я решила немедля поехать в Москву, так возьми меня с собой. Вещички я уже собрала, и стоит тебе меня кликнуть, как я буду готова»; он тут же позвонил диспетчеру, чтоб заказал не один билет, а два, и велел заехать в «Гайку» за Софьей Анатольевной. До поезда оставалось еще два с половиной часа, значит, он успеет заскочить к Шергову, как тот просил.

Шел дождь, огни за стеклами машины расплывались мутными пятнами, и было трудно угадать, какими улицами они едут; наконец шофер остановил; Николай Васильевич угрелся в машине и, когда отворил дверцу, услышал, как плещут струи по асфальту, зябко передернулся — не захотелось выходить в мокрую темень; на крыльце пришлось долго ждать, пока откроют, и холодные брызги попадали ему на лицо.

Надя пропустила его вперед, молча ждала, пока он вытирал платком щеки, снимал плащ, от нее пахло валерьянкой; Николай Васильевич пригладил ладонями волосы и спросил:

— Что, нездоровится?

— Антон приболел, — тихо ответила Надя. — Сердце… Врач был, велел полежать. Перенервничал он.

— Что же, он всегда такой нервный?

— Да что вы, Николай Васильевич, он очень выдержанный был. Его прежде рабочие «Тихоней» называли. Ну, требовал, ясное дело… Это он все из-за нового цеха. Прямо ужас, что с ним сделалось за последние-то месяцы. А сегодня… Он ведь сутки не спал. Пришел на рассвете, даже не прилег, все ходил и курил, и так до самого митинга. Всё, говорит, кранты мне, полная я бездарность… Да что он за это директорство держится? Мне он нужен, а не чин, по мне пусть хоть бригадир, лишь бы здоровье было… — Глаза ее наполнились слезами, она тяжело задышала, стараясь себя сдержать.

— Ну, ну, — успокаивающе произнес Николай Васильевич и мягко взял ее за локоть.

Она ладошкой вытерла глаза и повела его в комнаты; они миновали горницу, Николай Васильевич скользнул взглядом по стене над диваном, свет ровно падал на фотографию Маши, она шла по улице в легком пальто, и Николай Васильевич подумал: «Это весной», — на фотографии не было ни деревьев, ни неба, только Маша, а за нею стена дома; нет, улыбка у нее была вовсе не ироничная, а приветливая, словно Маша радовалась весеннему солнцу… Николай Васильевич вслед за Надей прошел в спальню, Шергов лежал на широкой деревянной кровати рядом с массивным полированным шкафом, был он без очков, и потому осунувшееся лицо его со слабыми веками казалось беспомощным, он и сказал тихо, словно извиняясь за свое такое состояние:

— Ты садись, Николай, вот сюда. Видишь, как вышло-то…

Николай Васильевич сел на стул рядом с кроватью; Надя ушла, видимо решив, что им надо побыть вдвоем.

— Ты, если хочешь, кури, — сказал Шергов. — Это можно, мне не повредит, — он слабо усмехнулся, усы его дернулись вбок. — Ну скажи, какой я дурак… Ну чего прицепился к Ежову? Просто нервы у меня знаешь как до предела натянуло? Ничего, мы тут утрясем свои дела. А тебе, Николай, спасибо. Очень ты нам помог…

— За что спасибо? Работа…

— Э-э, не скажи… Я ведь знаю, кто как работает. К нам больше поорать приезжают, а потом докладные строчат. Да я не об этом хотел… — Он замолчал и смущенно потеребил усы, потом потянулся к тумбочке, взял с нее очки, надел, хотя они и не нужны ему были сейчас, но, видимо, в них он чувствовал себя уверенней, и Николай Васильевич догадался: Шергов что-то хочет ему сообщить или попросить, да, видимо, не решается, и Николай Васильевич стал терпеливо ждать.

— Ужасно курить хочется, — наконец жалобно протянул Шергов, — да боюсь. — И вдруг почти без всякого перехода заговорил быстрей: — Ты извини, мы тут посылочку Маше приготовили, если не трудно… Надя даст, яблоки, сало… Маша любит… — И совсем уж смутился, досадливо крякнул и замолчал.

А Николай Васильевич вдруг вспомнил: у них иногда в доме появлялись яблоки, те самые, что еще мать в шутку называла «антоновскими», и чесночное сало со шкуркой, какое изредка приносил им в дом в студенческие годы Шергов; Николай Васильевич думал — Маша покупает все это на рынке, а выходит, все эти годы Антон Петрович писал Маше, посылал ей яблоки и сало, а Николай Васильевич ничего этого не знал.

— Передам, — сказал он. — А почему так робко просишь?

— Так ведь, — и Шергов неожиданно покраснел. — Ну, в общем… Я про ваши-то нелады знаю. Да и все знаю. У нас с Машей двадцать лет переписка…