Миг единый

Как-то зимой Чугуев встретил в Доме культуры ту девчонку, и она ему объяснила, в чем дело: «Я Юре рассказала. Мы поклялись всю жизнь говорить друг другу правду». И он ей сказал: «Ну и дура!» Она напряглась и с таким холодным равнодушием глянула ему в глаза, что Чугуев понял: он для нее пустое место, нуль, и все происшедшее в березняке ровно ничего не значит: испытала силу своей женской власти, не более того… Вот что он понял тогда и потому инстинктивно сторонился холодных и волевых женщин, ожидая от них подвоха. И все же однажды не уберегся. Но это особая статья…

А с той поселковой гордячкой он иногда сталкивался — то в Доме культуры, то на улице, но она демонстративно не узнавала его. Потом он о ней забыл и не вспомнил бы никогда, если бы…

Он довез Юрия Петровича до дому. Тот пригласил: «Идемте, Михаил Николаевич, вы должны знать, где я живу». Они поднялись на третий этаж. Юрий Петрович позвонил, им открыла женщина. Чугуев не разглядел ее лица, в коридоре было полутемно, но сразу догадался, что это она и есть. Может, по голосу узнал, голос у нее был редкий — низкий, грудной, красивый… А может быть, потому, что весь день вспоминал, как они расстались с Юрием Петровичем. Но она и тут сделала вид, что не узнала его, хотя в упор рассмотрела еще в прихожей.

В тот же день он пошел к Кате и все выложил:

«Катись они все… Чтоб я на них работал! Это завгар такой умник, ему лишь бы команду выполнить. А я не пойду».

Катя его выслушала и сказала:

«Пойдешь, Чугуев… Я тебя знаю».

Он удивился:

«Как это — пойду?»

«А вот так и пойдешь. Они тебе любопытны, а раз любопытны, то не отступишься».

Она и вправду хорошо его знала.

Про Полукарова-старшего Чугуев спрашивать не стал, но однажды услышал, как Юрий Петрович, садясь в машину, сказал Родыгину: «Мне завтра в Москву, Семен Семенович. Десятая годовщина смерти отца…»

Поминали Полукарова на Новодевичьем, где был он похоронен, — в первом дворе, слева, у кирпичной стены. Погода была холодная, шел дождь, народу собралось человек тридцать, все больше пожилые люди. Кутались в плащи, прикрывались зонтами. Чугуев рассматривал высеченное на граните лицо. Струйки воды стекали по каменному лбу и носу, по выпуклым бровям, и Чугуев думал: он помнил лицо этого человека не таким — оно было добрым и мягким. Тут же, на кладбище, Чугуев увидел Славу Ивановну. Она стояла прямо, не ежась от холода, и Чугуев удивился, как она еще молода, словно и не изменилась с той поры, даже похорошела…

Потом Чугуев вез Полукаровых через дождливую Москву. Слава Ивановна не узнала Чугуева, да он и не хотел, чтобы узнавала, — тогда был мальчишкой, с Юркой на равных, а сейчас… Он вез их и невольно прислушивался к их разговору.

«Не могу себе простить, что не интересовался его инженерными работами, когда он был жив, — говорил Юрий Петрович. — В его бумагах такое! С ума сойти можно! Непростительное упущение».

«Ты вообще с ним чванился, — тихо сказала Слава Ивановна. — Все время задирал нос. Вел себя так, будто ты старший, а он у тебя в мальчиках. Он переживал. Мучился, что не может найти с тобой контакта».

Юрий Петрович ответил:

«Да, скверно все это было. Глупо. Мальчишество, не более того… Но мне все казалось: он не тебя, а меня бросил. Я и копил в себе обиду».

«Он меня не бросал, — ответила Слава Ивановна. — Я сама уехала. Все как-то совпало: узнала — отец болен… Он скрытный был. Тоже любил погордиться. Писал: все хорошо. И вдруг узнала, как ему «хорошо»… А когда уехала, сразу и решила — в Москву не вернусь. Непримиримыми росли, сами же от этой непримиримости страдали, а все же превыше всего ее ценили».

«Я и сейчас страдаю, — сказал Юрий Петрович. — Такой инженер рядом жил, а я…»

Слава Ивановна помолчала и сказала грустно:

«Странно ты говоришь… Словно и не об отце. При чем тут инженер?» Она вдруг всхлипнула; Чугуев взглянул в смотровое зеркальце, увидел, как Слава Ивановна сморщилась и сразу же превратилась в старушку, и ему стало тоскливо.

Знала бы все это дурная общежитская баба, поостереглась бы молоть ерунду, ой поостереглась бы. А вообще-то наплевать! Лишь бы колеса крутились!

— А что, Михаил Николаевич, может, перекусим?.. Кольцевую миновали.

— Спасибо, Юрий Петрович, вы сами… Я в общежитии чаю хорошо попил. Пока обойдусь.

— Ну, смотрите, а то вот сколько еды.

— Ничего, Юрий Петрович, вы сами… Вот если только покурить…

Юрий Петрович не курил, и Чугуев при нем воздерживался, но сегодня не вытерпел.

— Да смолите себе сколько угодно, — поморщился Юрий Петрович.

…Он жевал котлету и смотрел без всякого удовольствия на дорогу. Удивительно, как по-разному может выглядеть одно и то же шоссе: то празднично-современным — в солнечную погоду либо ночью, в свете сигнальных огней, то таким унылым, как сегодня, — грязно-серый асфальт, темные льдистые наплывы, а по обочинам обшарпанные деревья, слежавшийся, с ржавыми проталинами, снег… Даже машины казались покрытыми свинцовой пылью. Все это вызывало ощущение неустроенности, и хотелось каким-то способом навести в окружающем мире иной порядок.