Михаил Коцюбинский

…Синий чад на кухне, жесткую скамью, на которой спала… среди помоев, грязи и чада… едва прикрытую… Как в берлоге… Как животное… Изломанную силу, что шла на других. Век без просвета, век без надежды, работа… работа… работа… и все для других, для других, чтобы им было хорошо, только им.

…А он еще хотел от нее искренности!..»

«…Почему она не бастует? — вскричал он не своим голосом, — почему не бастует?»

Ему стал понятен неудержимый, все заглушивший смех Варвары, в котором бурлила ненависть к барству и радость возмездия: наконец-то бьют панов, наконец-то наступает время справедливости: «всех искоренить, всех, чтобы и на семена…»

Рассказ «Смех» М. Горький назвал «сильной и страшной вещью».

В связи с надвигающимся еврейским погромом Михаил Михайлович и Вера Иустиновна собирают среди сотрудников статбюро деньги на приобретение оружия для кружков самозащиты. Вера Иустиновна присутствует на заседании прогрессивных деятелей Чернигова, которое состоялось в двадцатых числах октября 1905 года на квартире Туровского. Для защиты еврейской части населения была вызвана сельская дружина из села Локнистое.

Но, несмотря на принятые меры, погром все же разразился. Звонили колокола, как на пожар. Темная тревога, страх сковали, словно тисками, город.

Погромщики убили сына Туровского и ранили нескольких человек.

В новелле «Он идет» Коцюбинский изобразил все то, что сам видел и пережил в те страшные часы. Он не мог сидеть дома, его непреодолимо тянуло на полные опасности улицы.

Много дало писателю общение с доктором Аркадием Марковичем Утевским, с его слов он записывал названия еврейских праздников и обрядов, узнавал подробности быта. Записная книжка отца за 1905–1907 годы пестрит различными нужными ему еврейскими словами и выражениями. Он интересуется поэзией иудаизма, песнями Элиоги Гановы.

Коцюбинский волновался, поместят ли его рассказ в «Литературно-научном вестнике». «Я заключаю, — писал он В. Гнатюку, — что он Вам не понравился и у Вас нет желания его пустить, хоть место и есть. Искренне говорю Вам, что у меня нет пустой амбицип, чтобы считать все, что напишу, хорошим и заслуживающим печати».

Но это были напрасные сомнения.

Новелла «Он идет» была напечатана в ноябрьской книге «Литературно-научного вестника» за 1906 год. В. Короленко рекомендовал рассказ журналу «Русское богатство».

Коцюбинский, так же как и Короленко, прекрасно понимал, что не только гонимая еврейская беднота, но и их палачи, в свою очередь, — жертвы гнусной царской действительности, ибо самодержавный строй порождает моральных уродов.

Напротив нашей усадьбы в специально построенной хибарке поселили городского палача. Отец встречал его почти ежедневно. Замечал, как тот воровато, пряча глаза, не глядя на окружающих, запирает свое логово, идя «на службу». Палача боялись, сторонились, с гадливостью смотрели на его хлипкую спину, как бы все время ожидавшую удара.

Он явился прообразом Лазаря в новелле Коцюбинского «Persona grata».

Мысли у Лазаря тяжелые, едва ворочаются они в одурманенной водочными парами голове. И все же он хочет понять, только ли он арестант и уголовник, из которого тюремщики сделали палача, повинен в людском горе? Ведь есть кто-то, кто говорит: «пусть будет так», и все делают так, как говорит он. «Это «он» скажет: убей — и ставят виселицу, ведут человека, жандарм приходит за Лазарем, а Лазарь надевает на шею петлю». «Не топор рубит, а тот, кто его держит». А тогда настоящий убийца все же не он. Лазарь додумывает свою мысль до конца: истинный убийца — царь-батюшка.

Когда я вчитываюсь в произведения Коцюбинского, то мне, как дочери Михаила Михайловича, особенно бросаются в глаза те характерные детали и черточки, которые брались писателем из его повседневного окружения, из нашей жизни. Только здесь они обрели как бы свою новую жизнь, приобретя большую художественную емкость и силу обобщения.

Вот отдельные моменты, которые сберегла память.

В Чернигове жил околоточный надзиратель Григоренко, которого и я хорошо помню. Он когда-то учился в гимназии, но, с трудом дотянув до 4-го класса, был исключен за неуспеваемость. Со временем поступил на работу в полицию, где за тупость и недомыслие его прозвали «телком».

Однажды, как рассказывала нам мама, в статбюро вбежал взволнованный Николай Вороный, который в то время работал там вместе с моими родителями, и сообщил:

— Иду я по улице Шоссейной, а навстречу мне — Григоренко, какой-то растерянный. Поздоровались. И тут Григоренко начал рассказывать о том, что он сегодня по приказу полицмейстера присутствовал при повешении. Он взял с собой своего малолетнего сына, и мальчик, потрясенный картиной казни и поняв гнусную роль отца, потерял к нему всякое уважение. Отвернулся от него, презрительно обозвав «селедкой».

Всех это очень взволновало. Знали, что расправа творится над неизвестной женщиной, покушавшейся на губернатора Хвостова. Михаил Михайлович даже ходил к Григоренко, интересуясь подробностями. Впоследствии пережитое и услышанное переплавилось в один из лучших рассказов Коцюбинского — «Подарок на именины».