Михаил Коцюбинский

Как-то всей семьей собрались мы на экскурсию в Алупку. Пошли пешком. Дорога тянулась среди оливковых рощ с каменными изгородями по обочинам. Воронцовский дворец, построенный в 1828–1846 годах английским архитектором Блором в псевдоготическом стиле, с башнями и монументальными каменными воротами, увитыми глициниями, на мгновение переносит нас в прошлое. Заходим в татарскую школу. Ученики, раскачиваясь, разучивают хором писания из корана. Останавливаемся у мастерской медника, он кует жбаны. Медная посуда, расставленная прямо на улице, жарко полыхает на солнце. Входим в мечеть. Еще на ступеньках снимаем обувь и шагаем по мозаичному полу.

Приближается расставание с Крымом. Михаил Михайлович окрылен решением Киевского общества помощи украинской литературе, науке и искусству, которое установило ему пожизненную пенсию в размере 2000 рублей ежегодно. Наконец он может оставить изнурительную работу в статбюро и всецело посвятить себя литературе. Освободившись от службы, он стремится использовать остаток лета для поездки в Криворивню и 30 июня выезжает из Крыма в Гуцулыцину, а мама возвращается с нами в Чернигов.

На этот раз отец прожил в Криворивне месяц. Его можно было встретить высоко в горах на полонине, где гуцулы-номады (пастухи) пасут свой скот, а ночью у костра, под завывание горного ветра, он слушал их легенды и сказки про разную лесную нечисть: мавок и щезников, веселых чугайстров — всех этих злых и добрых духов, которые в воображении гуцула населяют лесные дебри, воды и горы. Ходил отец и на «грушку» — игру при покойнике, — заинтересовавшись этим народным обрядом. «В селе попал на оригинальный обряд, — вспоминал он. — Ночью умерла где-то старуха — и вот из далеких изб (здесь изба от избы на несколько верст) сошлись люди. На скамейке под стеной лежит покойница, горят перед ней свечи, а в избе поставлены лавки, как в театре, и на них сидит масса людей. Тут же, у покойницы, в сенях собралась повеселиться молодежь. И каких только игр не было! Смех раздавался беспрерывно, шутки, поцелуи, крик, а покойница скорбно сомкнула уста, и теплятся похоронным блеском свечи. Так всю ночь. Такие контрасты, что я на следующую ночь не мог уснуть под впечатлением сцены».

Франко рассказывал Коцюбинскому о распространенной среди гуцулов институции «годованців» — то есть приемышей, которая давала возможность старикам какое-то время жить беспечно. За отказанное ему стариками наследство приемыш заботился о них до самой их смерти.

Тут же в горах, в беседах со стариками собирал Коцюбинский материал для задуманного им произведения о родовой мести. Она среди гуцулов культивировалась почти в той же степени, что и вендетта среди итальянцев.

Однажды в обществе поэта Олеся отец помчался по бурному Черемошу на плоте — дарабе, направляясь в Впжницу. А в пору ненастья, бурь и ливней, когда Черемош выходил из берегов, затапливая узкие мостки и кладки, и невозможно было добраться до противоположного берега, Михаил Михайлович принимал живое участие в создании своеобразной «почты» с помощью проволоки, соединяющей оба берега.

Едва из-за крутых гор всходило солнце, как к хате Мойсейчука, где жил писатель, собирались гуцулы. Маячили их красные гачи и сардаки[75]. Они курили люльки, сидя на корточках возле деревянной галерейки, окружавшей хату. Коцюбинский гостеприимно встречал пришедших и присаживался тут же возле них. Это все его близкие друзья: Якибюк, Харук, Потяк, Шинкарук, Бущук и другие, всех не перечтешь.

Они рассказывали отцу о жизни, о привычках и обычаях. О том, как умирающий, одеваясь перед смертью, просит зеркало, чтобы удостовериться, хорошо ли он убран. Как горные племена, встречаясь в корчме, «балюють» и меняются женами и как все это заканчивается драками.

Немало интересного записал отец во время этих встреч.

Нравилась ему Гуцульщина, и он решил ежегодно отдыхать здесь всем семейством. Он разработал даже план постройки хаты на две половины, которую собирался ставить вместе с Гнатюком. Как всегда, Михаил Михайлович фантазировал, не имея к тому средств. Но он глубоко и как-то по-детски верил в реальность своих желаний и весь был ими поглощен. Ни мама, ни близкие не препятствовали этому.

В первых числах августа 1911 года отец возвращается из Криворивни и с полной отдачей сил работает над повестью «Тени забытых предков», которую в том же году и закончил. Мы всегда с увлечением слушали его рассказы о Гуцульщине, очень живо представляя себе таинственного щезника с бородкой клинышком и крутыми рожками, наигрывающего на флояре: «Нет моих коз, нет моих коз…»

Иллюстрируя рассказы, отец подбирал одним пальцем на рояле эту грустную мелодию. Но однажды его пальцы вдруг перешли на дискантовый регистр и запрыгали в радостном вихре: «Есть мои козы, есть мои козы!» И тут же он познакомил нас с волшебным миром мавок и чугайстров.

«Все время, как вернулся из Криворивни, — читаем в письме Гнатюку (от 12 (25) сентября 1911 года), — работаю ежедневно… Пишу рассказ на основе своих впечатлений о Карпатах. Боюсь, волнуюсь, но пишу…»