Михаил Коцюбинский

Готовясь к празднованию юбилея Франко, смертельно больной Коцюбинский, как член юбилейной комиссии, подписывает вместе с Лесей Украинкой, Василием Стефаником, Ольгой Кобылянской, Владимиром Гнатюком, художником Иваном Трушем и другими деятелями культуры обращение об издании литературно-научного сборника в честь юбиляра и сборе средств для лечения больного. По предложению отца обращение рассылается не только украинским писателям, но и русским. «Решаюсь напомнить Вам (Вы сами просили об этом) обещание Ваше прислать какую-нибудь вещь для юбилейного сборника в честь Франко, — пишет Михаил Михайлович Горькому. — Как раз наступило время… Не напомните ли об этом и Ив(ану) Алек(сеевичу) Бунину?»

В этом сборнике М. Коцюбинскому не довелось выступить. Не помогло ему горячее солнце Капри, в целительную силу которого он так верил.

21 октября 1912 года мама по совету врачей повезла больного в Киев, чтобы устроить его на лечение в клинику профессора Образцова. Вначале Михаил Михайлович лежал в общей палате, потом его перевели в отдельную палату.

Лечили его лучшие врачи и профессора Киева — Образцов, Стражеско, Рафиев, Фаворский, Яновский.

Он невероятно страдал от гнойных нарывов во рту, возникших от лекарств, которые ему давали в клинике, спасая сердце. Каких только мук не терпел он!

Но даже за несколько месяцев до смерти, сам тяжело больной, в каждом своем письме из Киева он тревожился о здоровье родных, матери и поддерживал в нас надежду на свое выздоровление: «Пусть мама не волнуется из-за меня, я поправлюсь к рождеству непременно. Еще танцевать буду на елке», — пишет он в письме от 29 ноября 1912 года.

Из дому мы посылали ему самые лучшие фрукты — груши и ароматные яблоки, цукаты из фруктов, приготовляемые тетей Лидей, виноград, интересные книги, цветы. Мама, несмотря на недовольство своего земского начальства ее частыми отлучками в Киев, на протяжении трех месяцев пребывания отца в лечебнице неоднократно ездила к нему, дежуря возле него иногда по нескольку суток. Мы писали отцу нежные письма. Да и киевские знакомые отца не забывали больного. Мама рассказывала, что его палата напоминала теплицу. Везде — на столах, на подоконниках, на полу даже — стояли чудесные осенние хризантемы, астры, гвоздики. Но здоровье его все ухудшалось. Встал вопрос о возвращении в Чернигов — надежды на выздоровление не было.

Долго обсуждали, как удобнее перевезти отца: ведь сообщение в зимнее время между Черниговом и Киевом было никудышное. Больной вынужден был в ожидании поезда просидеть долгие часы на станции Круты. Мама уложила его на диване в кабинете начальника станции. А как везти больного в мороз и плохую погоду с черниговской станции, которая в то время находилась за Десной, в трех километрах от города? Надо было проезжать через Киевский мост, где всегда бушевал лютый ветер. Все эти подробности детально обсуждались, бабушка очень волновалась. Мама решилась просить архиерея предоставить за любую цену карету, чтобы больному можно было в ней доехать полулежа в тепле и покое. Это была единственная в Чернигове карета. Но архиерей отказал.

Помню, как отца, худого и изможденного, закутанного в теплую меховую шубу, мама под руку ввела в прихожую. Его бережно раздели и уложили в постель в теплом углу гостиной. От усталости он проспал почти трое суток. Очень страдал от водянки. Руки и ноги опухли. Задыхался. И все же до последней минуты интересовался литературой, жизнью.

— Читали вы «Звон»? — спрашивает он М. Жука. — А я прочел винниченковского «Олафа»… Неудачно написано, не удалось! Не знает он этой жизни, а по материалам, которые напишут знакомые в письмах, нельзя узнать ни характера, ни переживаний.

Потом он, немного передохнув, снова взял книгу, лежащую около него, и поглядел на начало второй вещи.

— Вот я прочитал эти несколько строк, и у меня такое впечатление, что это дешевый ситец по восемь копеек за аршин, а у Винниченко сукно, и сукно добротное, хотя я его и не буду носить, мне оно не по вкусу.

До конца остается преданным он своей вере в жизнь, в добрые начала в человеке. Два последних произведения Коцюбинского — новелла «Хвала жизни» (1912) и неоконченная новелла «На острове» (1912) — более чем явственное тому доказательство. Над кладбищем человеческих стремлений и надежд — над мертвой, разрушенной землетрясением Мессиной — звучит этот гимн жажде действовать и созидать. Хвалу здоровой и сильной природе и человеку — труженику, хозяину земли — поет он и в новелле «На острове».

В письме М. Могилянскому Коцюбинский сообщал: «думаю попробовать написать кое-что о Капри — это будут мелкие картинки, солнце, море, природа и немного о человеке, который все это любит».

Это произведение состоит из девяти миниатюр, в которых писатель с большим мастерством зарисовал — иначе не скажешь — свои впечатления от Капри.

Каприйские картинки Коцюбинского перекликаются со «Сказками об Италии» Горького. В них немало общего и в видении мира, и в философской трактовке жизни и смерти, и в гуманистическом пафосе.