Михель и Ундина (СИ)

«Чтобы мельница стояла на воде и работала тот век, что ей положен, нужно взять молодую незамужнюю девицу и, привязав к ногам камень, утопить в запруде. Станет она духом водным, оберегающим мельницу, если не забывать приносить ей в жертву: чёрного петуха в новолуние, чёрного кота или осла на рождение солнца, и каждые семь лет давать вдоволь напиться человеческой крови…»

В ночь перед запуском колеса Михель спал плохо, метался на соломенном тюфяке, но стоило только закрыть глаза, как на внутренней стороне век всплывали полустёртые буквы, двоились, то вспыхивали огнём перед тем, как обуглиться и осыпаться пеплом, то кровью стекали по высохшему листу.

«Мельник обязан выполнять свою часть договора, иначе разгневанная покойница принесёт ему необычайные беды и разорение… На семижды седьмой год мельник или кто-то из его наследников может попробовать снять проклятие и отпустить дух на волю… для этого… добровольно… или они оба умрут…»

Отцовский голос врывался в сон, путал мысли. То произносил те самые слова, которые Михелю удалось прочитать, то просил прощения, то срывался предсмертным хрипом.

Нестарый, крепкий ещё, отец умер во сне от остановки дыхания. Скрюченными в судороге пальцами он цеплялся за распухшее горло, словно стремился разодрать его, чтобы напоследок вдохнуть воздуха, или ослабить чью-то цепкую хватку. На посиневшем лице какое-то время жили одни умоляющие глаза. «Сун-дук, ре-ка, спас-ти», – это всё, что удалось разобрать его сыновьям из его хрипа. Михель тогда не понял, о чём хотел сказать отец. А когда над телом совершили положенные обряды, Ганс сел верхом на чёрного осла, а Йохан подманил и взял под мышку угольно чёрного кота. Оба младших брата без сожаления покинули мельницу, оставив старшего Михеля заботиться об отцовской могиле и оставленном наследстве.

Сейчас, вслушиваясь в двойной храп Гданько и Збышко, от которого шевелилась паутина в углу и подрагивала печная заслонка, Михель пытался вспомнить, когда и как умерла его мать. Память не сохранила той ужасной ночи. Зато сейчас услужливо подбрасывала другие воспоминания. Вот Михель просыпается от того, что отец неумело поправляет на сыновьях общее лоскутное одеяло и будто бы напряжённо вслушивается в их дыхание. Вот на Духов день он приносит в дом не берёзовые ветви, а охапку молодой полыни и развешивает пучки по углам. Вот отчитывает Михала и Петара за то, что они без спроса убежали на берег запруды, прихватив с собой трёхлетнего Ганса и годовалого Йохана. Вот запирает сыновей в кладовке, чтобы не сбежали на вечернюю рыбалку, хотя все деревенские мальчишки хвастаются сильным клёвом… Вот… вот… вот…

«Что же ты совершил, отец, когда заложил первый камень в основание мельницы? И как мне теперь расплатиться за твой поступок?» – тоскливо думал Михель, ворочаясь с боку на бок.

***

И тогда он впервые услышал дивное пение. Далёкий девичий голос плыл над домом, туманом окутывал бревенчатые стены, пробирался под стреху. Но Михель не разбирал слов.

Он накинул на плечи куртку, сунул ноги в растоптанные башмаки и вышел на улицу.

Пение доносилось от запруды.

Полная травеньская луна висела на небе. Каждый шаг давался Михелю с трудом, сердце оглушительно билось о грудную клетку, кровь стучала в висках.

Ундина сидела на берегу, расчёсывая свои длинные волосы, и пела. Со спины она была так похожа на обычную деревенскую девушку, что у Михеля перехватило горло: «Ведь когда-то она тоже ходила по земле, любовалась солнцем, плела венки, любила или ждала любви».

– Не встанет, – вместо приветствия, не оборачиваясь, мелодично произнесла Ундина.

– Что? – удивился Михель.

– Колесо. А если и встанет, то долго не проработает, – она медленно пропустила сквозь прозрачные пальцы светлую прядь и, полюбовавшись игрой лунного света в волосах, откинула её за спину. Принялась за другую.

– Мы всё просчитали, – упрямо сказал Михель.

– Не всё. Спуская колесо на воду, мельники по обычаю говорят: сначала вино, потом вода. Но вино слишком жидкое, чтобы утолить её жажду, – Ундина поднялась на ноги. Мокрый подол льняной сорочки скользнул вниз, прикрывая узкие щиколотки.

– Ты… Кто ты?

Серые лунные глаза, казалось, заглянули ему прямо в душу.

– Ты спас меня в йольскую ночь, помнишь? – пропела Ундина. – Ты дал мне свежеиспечённого хлеба с толикой своей, не чужой, крови. Ты не боялся и не хотел подчинить, ты просто меня пожалел, даже зная, кто я на самом деле. Но твоя жалость ничего не изменит. Вначале кровь, потом вода. Она не позволит, чтобы всё было по-другому. Я не позволю. Ведь моё человеческое тело давно обглодано речными раками, куски сгнившей плоти смешались с речным илом, а в костях проросли корни жёлтых кувшинок. Твой отец постарался, чтобы оно никогда не увидело солнечный свет, и я прокляла его. Мельница будет работать, ты будешь богатым, Михель, сын Михеля.

– Не нужно… пожалуйста… – Михель попытался сопротивляться наваждению, отвернуться, но не смог.