Мила Хант

Мы пересекаем лестничную площадку и упираемся в пожарную дверь. Нажимаю на ручку. Заперто. Брук бросает на меня взгляд, я отступаю. Она закатывает рукав, подносит татуировку к замку, и тот открывается. Мы заходим в лифт. Брук погружена в свои мысли, будто меня не существует. Или хуже – поглощена пустотой, будто не существует вообще ничего. После долгого спуска мы попадаем в пустынный подвал, стены которого покрыты мягким (и наверняка огнеупорным) материалом, скрывающим все шероховатости. Мы идём по лабиринту коридоров. В конце Брук снова вынуждена пройти проверку личности. И вот наконец мы выбираемся на свежий воздух. Брук шагает вперёд, не заботясь о моём присутствии. Я следую за ней по пятам. Через пару метров оборачиваюсь. Небоскрёб, в котором живёт Вера, – последний в ряду тринадцати одинаковых башен, торчащих друг за другом, как воткнутые в землю копья. Любопытная деталь: все здания щедро забрызганы разноцветными пятнами. Словно группа подростков резвилась, опрокидывая на стены гигантские вёдра с краской. И это лишь одна линия башен среди множества других… Сколько же здесь жителей?

А в апельсиновом небе раннего утра разворачивается ещё более впечатляющий спектакль. Множество прозрачных шаров снуют туда-сюда с ошеломительной скоростью. Каждый следует по своей траектории, которые не пересекаются. Я полностью поглощена созерцанием этого сюрреалистического балета. Вдруг один из шаров зависает над очередью, стоящей прямо посреди улицы. Он медленно опускается и буквально проглатывает несколько человек. Следующий шар сначала выпускает пассажиров, затем принимает на борт других. Тут наконец до меня доходит, что на улицах вообще нет машин. Это бросилось в глаза, ещё когда я смотрела на город из окон Вериного семейного кокона на вершине башни. Значит, автомобильное движение полностью заменила удивительная система воздушного транспорта.

Брук почти бежит. Может, торопится увести меня подальше от дома? А я тем временем так увлеклась, разглядывая всё вокруг, что почти забыла о нависшей надо мной опасности. Множество прохожих направляются к башням или выходят из них. В толпе почти столько же подростков, сколько и взрослых. Я вспоминаю слова Веры: все они идут либо учиться, либо работать. Работать вместе. Это равенство ставит меня в тупик. В то же время хочется узнать о нём побольше. Но я не строю иллюзий: Брук явно не тот человек, у которого можно выведать хоть что-то.

Я догоняю её, ступаю на тротуар. И чуть не падаю. Мостовая под ногами движется, как лента невидимого конвейера. Вскоре мы оказываемся возле группы людей, ожидающих транспорта. Я отхожу немного в сторону, чтобы их рассмотреть. В основном это молодые. Я не вижу здесь ни звериной красоты Вигго, ни даже брутального обаяния Блейка – типа из Службы безопасности. В людях на остановке нет ничего особенного. Если не считать тотальной свободы в одежде. Тут смешиваются все стили – от неогранжа до чистой классики, все ткани и цвета, самые невероятные фасоны. Представляю лица моих родителей, если бы я вышла на улицу в таком прикиде. Эти молодые люди не похожи на одетых по одной и той же моде штампованных учеников лицея, которых я вижу каждый день. В их лицах и взглядах есть нечто, чего не встретишь вообще ни у кого из подростков Центра. Смесь свободы и зрелости, какая-то радостная решимость, которой я тут же начинаю жгуче завидовать. Уверенная гармония, столь не похожая на презрение, напряжение и ревность, царящие у нас в лицее. Странно, я вдруг испытываю столь редкое для меня состояние счастья. От мысли, что мне предстоит открывать этот неведомый мир, где мои ровесники имеют те же обязанности, что и взрослые. Я чувствую себя здесь чужой. И в то же время как будто бы нахожусь в своей стихии. Думаю о Вере и её родителях. Она тоже очень зрелая и вместе с тем такая печальная и сдержанная. Гибель её старшей сестры, должно быть, погрузила всю семью в непроглядный мрак, который останется с ними навеки. Но я вижу и другое. Близость, взаимное уважение, любовь, озаряющую их несмотря ни на что.