Миленький ты мой

Татарка выложила старые мониста, браслеты, сережки. А это кольцо было на пальце у той женщины. Я сразу его приметила и стала разглядывать. Она это заметила.

— Нравится? — усмехнулась татарка. — Так оно же копеечное!

— А мне все равно, — ответила я, — просто понравилось очень.

Торговля шла плохо, а тут я со своим интересом. Ну и сторговались. Попросила татарка довольно дорого, но я не торговалась — очень хотела это кольцо.

Сняла она его с тяжелым вздохом — было видно, что не хочет расставаться. И протянула мне:

— На, забирай! Бабкино еще! Заговоренное!.. — И отвела в сторону влажные глаза.

Я отдала деньги и быстро ушла. Мне почему-то стало неловко… Даже слегка испугалась: что значит заговоренное? От чего и зачем? Но не спросила у татарки. Испугалась чего-то. Да и она была не очень склонна к разговорам…

Вот и ношу всю жизнь, не снимая. И люблю его больше всех остальных.

— Счастье принесло? — спросила я. — Или хотя бы удачу?..

Королевишна пожала плечами:

— Да кто ж его знает? Может, и принесло… Я ведь жива до сих пор! На ногах, ничем ужасным не болею. Думаю — да…

Думает она!.. Старая стерва! Отняла у тетки семейное кольцо, воспользовалась ситуацией! Куда той было деваться? Может, ребенок болел? Или мать… Нет ведь, выцыганила кольцо — ей захотелось!.. А что может быть важнее, чем ее желание? Правильно, ничего. Ничего нет важнее ее «хотелки». А ведь могла просто дать денег! Не бедствовала же. Удачу ей принесло!.. Ага, как же! Еще посмотрим, какая ты у нас удачливая! Старая дрянь…

И все-таки я ее ненавижу! Как вспомню свое «счастливое» детство — так ненавижу еще сильнее! Она отняла у меня все! Как хочется мне иногда, глядя на нее… Но я отворачиваюсь, чтобы не видеть ее, и беру себя в руки.

Невыносимо! Невыносимо смотреть, как она чавкает, как на ее дряхлый подбородок стекает струйка бульона. Как хлебные крошки обметывают ее сморщенный рот. Как размачивает она сушку в стакане с чаем, опуская в него свои корявые, скрюченные пальцы. Как начинает храпеть у телевизора, и по подбородку течет уже не суп, а густая и вязкая слюна.

Я ненавижу ее. Ненавижу всем сердцем. Желаю ей смерти. И смерти нелегкой.

Я жила со старухами — бабой и Тонькой. Бабу я обожала, вторую — едва терпела. Я понимаю, что старость и дряхлость — вещи малоприглядные. Но ни баба, разумеется, ни мерзкая Тонька не вызывали у меня столько отвращения. Никогда!

А эта… Перед сном выходит из ванны — на морде слой крема толщиной в два пальца. Смешно! Да!.. Кремами она вообще очень интересуется: уткнется носом в экран или в журнал и… замирает!

— Лида! А вы не знаете эту фирму? Хорошее качество?

— Нет, Лидия Николаевна! Не знаю. Я кремами вообще не пользуюсь.

«Куда уж нам, деревенским!» — это я про себя.

— А зря, — осуждает она. — Хотя… кожа у вас, надо сказать, замечательная! Понятно — воздух, питание. Не то что здесь, в городе.

«Ага, — думаю я, — ты ведь тоже, милочка, не в шахтах росла! Тоже «оттудова», из глубинки! И что же? Не помогло? И косметички твои не помогли? И французские средства? Что, совсем ничего, а? Да нет, думаю! Просто ты уже — старая рухлядь! Былая роскошь, вот ты кто! И в твои «стопятнадцать» гладкой кожи уже не бывает».

— А вы делали пластические операции? — смелею я.

— Я? — вздрагивает, на морде сплошное неудовольствие. — Нет! Ни-ко-гда! Процедуры разные — да… Но хирургия? Ни разу!

Всегда моя мумия полоскалась сама, по часу сидела в ванной. А тут вдруг однажды:

— Лида, простите!.. А вы не могли бы… помочь мне помыться?

— Да, разумеется, Лидия Николаевна!

«Спасибо за честь! Вот уж и к телу! Ох, как растут мои акции».

Вхожу в ванную. Стоит раздетая. Боже мой! Как это ужасно! Старое, дряхлое тело… Реки вен на ногах. Кривые суставы — как корни у дерева. Закостенелые бугры позвонков. Раздутые артритом колени. Груди тощие, пустые, словно крепко, безжалостно выжатые лимоны. Кожа дряблая, серая, в желтизну. Сухая, как высохший лист. В мелких чешуйках и жабьих наростах… Я гребую ею! Но… в какую-то секунду меня посещает сопливая жалость…

В горле встает сухой и твердый комок, который я никак не могу проглотить. Мне жалко ее? Эту ленивую и гнусную дрянь? Всю жизнь прожившую за чужой спиной?

Нет, так не будет! Я знаю, что я должна испытывать к ней!

Я мою ее и отворачиваюсь — мне противно. Чужая старуха, поломавшая всю мою жизнь…

Господи, да разве она в этом виновата? Я все понимаю, но… Полины Сергеевны уже нет… Как и кому я могу отплатить?

Иногда на нее нападают приступы жадности. Например, вдруг ее заедает на квартирных счетах: «Слишком много начислено за воду. Вы что, Лида, льете ее без счету! Вы понимаете, что у нас счетчик? Идите в ЖЭК и разберитесь!»

Я начинаю объяснять: «Вы купались. Смена постельного и большая стирка. Мытье окон — тоже вода». Нет, мотает головой и требует разобраться. «Раньше у меня таких счетов не было!» — твердит как заведенная.

Раньше! А раньше ты стирала и мыла окна? Мыла с мыльной пеной ковры? Стирала шторы? Купалась, как положено, а не как ты могла? Раньше сама готовила и мыла посуду?