Mille regrets (ЛП)

– Ах, да, все извинения вам за это, моя сеньория.

– Простите?

– Пустяки! К черту эти формулы вежливости, я запутываюсь в них! Между нами говоря – а вы мне вовсе не кажетесь скопцом, – брак это всегда то, что заключается в постели, турок вы или христианин. Если не считать похода к нотариусу для оформления приданого.

– Разумеется, разумеется…

– Кстати, по поводу приданого, что вы имеете предложить?

– Ну, это…

Дуэнья, борясь с подушками, всаживает большой палец ноги в икру своего супруга.

– Но… у нас больше ничего нет. Разве вы не отобрали у нас все сегодня утром?

– Это верно, дон Бего.

– Диего!

– Извиняйте, дон Диего! Но я великодушен. Я не заберу двух других ваших бабенок, они не так привлекательны, как Мария, и, кроме нее, я ничего у вас не прошу.

Комендант и его дочери облегченно вздыхают.

– Мы вам очень обязаны!

– Кроме…

Барбаросса подмигивает мадам Гаэтан, которая сразу лишается чувств.

– …Гаэта, вы мне ее уступите, я надеюсь.

Гаэтанша тотчас приходит в себя, чтобы ответить:

– Она уже ваша!

– Мадам, я только это и хотел услышать от вас. Вот и поладили! Я оставляю ее за собой, и больше не будем об этом. По рукам, дорогой тесть!

Дон Диего, загнанный в угол, протягивает ему руку. Но Барбаросса тянется своей рукой к его бородке и дергает за нее.

– Христос с вами, что вы делаете? Соблаговолите не прикасаться ко мне!

– Господин комендант, вам следует знать, что турки скрепляют клятву, дергая друг друга за бороду. Вы должны то же самое сделать с моей…

– Как вы сказали?

– Ну, я прошу вас…

Барбаросса подставляет испанцу свою огромную голову, и тот с видимым отвращением чуть касается пальцами его бороды и быстро отдергивает руку, как если бы он обжегся.

– Вот это договор по всем правилам! А теперь потанцуем? Мадам, вы окажете мне честь?

Шестеро музыкантов атакуют на барабане, систрах и гуслях известную итальянскую песенку Monica, терзая и сминая ее не хуже, чем это проделывает Барбаросса с пальцами ног мадам Диего. Затем следуют более восточные танцы – с голым пупком и вуалью на лицах. Конечно, не обходится и без наргиле, которое вызывает недомогание у дочерей коменданта. Разъяренная Зобейда пользуется случаем, чтобы неистово потрясти бедрами перед самым носом доньи Марии, которая уж очень высоко этот нос задирает. Состязание яростного дурного глаза, с одной стороны, и не менее упорно обещающего наставить рога, с другой, становится острой приправой к этому вечеру. За всем этим внимательно наблюдают вожделеющие глаза Барбароссы, который уже представляет себе соединение этих двух темпераментов на своем ложе. Когда в небесной вышине появляется полная луна, надоевшее Хайраддину семейство отвозят, наконец, в Гаэту. Разумеется, без доньи Марии.

Барбаросса напрасно посмеивался над упражнениями берберийки и христианки в наведении порчи друг на друга. Уже на следующий день Гаратафас, Николь и Содимо успевают заметить, что сластолюбивый старик посеял раздор на «Реале». С этого момента они заинтересованно наблюдают за событиями, сотрясающими этот гарем в миниатюре.

И не только они. Санджаки Сулеймана тоже целыми днями отслеживают все жесты и крики, которым нет конца. Они как будто превратились в евнухов или привратников. Один лишь капитан Полен в отчаянии. Он преследует Барбароссу напоминанием, что они не на прогулке в Венеции. «Реал», разукрашенный еще в Гаэте, по-прежнему таким и остается, потому что это нравится донье Марии. Тем не менее, он находится на балансе короля Франции – напоминает капитан Полен. Король Франциск, безусловно, человек галантный, но это судно не «Буцентавр»[97], а военная кампания требует от него иных действий, нежели брачные торжества паши морей с испанской потаскушкой. Услышав эти слова, Хайраддин награждает француза пощечиной – за оскорбление, нанесенное донье Марии.

С белым платком в руке, который полагается уронить перед красавицей в знак своей благосклонности – одновременно это намек на то, что неплохо бы поладить – паша порхает по палубе, подстерегает ее, выслеживает, ждет. Он готов даже взобраться на верхушку марса, чтобы оттуда бросить свой платок, если бы не было необходимости остерегаться Зобейды.

Сколько бы ни разбрасывал салфеток и платочков турецкий петушок, их все подбирает за своим чичисбеем мавританская курочка. Вооруженная длинным багром, она выжидает момент, прячась то за бухтами канатов, то за бочками с порохом, сидя на корточках или стоя за перегородкой. Кто-то даже видел ее ползущей по плечам гребцов и усаживающейся на весло, чтобы наблюдать и оттуда. Ее ревность чрезвычайно развлекает рабов. То подбирая, то выкрадывая эти белые символы цветопада, она то и дело выбрасывает их на ветер или в воду, как удобнее. Ее багор подхватывает батистовые лоскутки на лету, не давая им упасть. Этот спектакль продолжается уже несколько дней, заставляя Барбароссу бледнеть от растерянности. Он, однако, слишком любит Зобейду, чтобы свернуть ей шею или бросить на съедение муренам.

– Верни мне бриллианты и убей эту шлюху! – терзает она его, едва он просыпается.