Милосердные

Урса не знает, что Марен вышила на изнанке одного рукава две маленькие руны, которым ее научила Дийна. Руны, означающие заботу и защиту от зла. И теперь ей приятно от мысли, что Урса будет носить на руке эти тайные знаки, словно послания, написанные невидимыми чернилами, и они станут незримо касаться ее бледной кожи, ее гладких вен, зеленоватых, как талая вода.

Мама по-прежнему угрюмо молчит, и Марен видит, как напряжены ее плечи. Когда Марен подходит ближе, мама напрягается еще сильнее. Поджав губы, она наклоняется к камню и переворачивает пекущийся флатбрёд. Ее руки настолько привычны к этой работе, что она даже не смотрит на хлеб, а глядит прямо перед собой. Она вся раскраснелась от жара пламени, на лице блестят капельки пота. Болячка в уголке ее рта, похоже, подсохла и начала шелушиться. Марен смотрит на маму и не узнает. Она кажется ей незнакомкой.

– Мама?

Марен протягивает ей монеты, и мама все-таки оборачивается. Скользнув взглядом по руке Марен, она молча кивает на глиняный горшок, в котором хранятся их скудные сбережения, и бусы, подаренные Дийне отцом, когда она выходила замуж за Эрика, и серая жемчужина, которую папа нашел в морской раковине – она стала бы приданым Марен, если бы та вышла замуж за Дага. Марен ссыпает монеты в горшок и идет помогать маме печь хлеб.

Они работают дружно и слаженно, их молчание одновременно и тяжелее, и легче, чем было с Урсой. Они столько раз пекли хлеб вдвоем, что действуют как одно существо с двумя парами рук.

– Ну и какая она из себя? – интересуется мама.

Марен вспоминает мягкие руки Урсы, ее гладкие щеки, едва заметную складочку на подбородке, когда она смущена или впадает в задумчивость. Марен вспоминает ее дыхание, пахнущее анисом. Тем самым анисом, которым она поделилась с ней, как секретом.

– Она совсем не такая, какой могла показаться на первый взгляд.

Мама недоверчиво хмыкает.

– Скоро у тебя будет возможность познакомиться с ней поближе, – говорит Марен, передавая маме последнюю лепешку теста. – Она придет на собрание в среду.

При упоминании о собрании Марен вновь накрывает волна смущения, которое она испытала, когда Урса выказала желание прийти. Их дружба еще слишком новая и ненадежная, еще не укрепившаяся настолько, чтобы Марен была в ней уверена. А вдруг Урса поймет, что выбрала себе далеко не самую хорошую наставницу, и есть другие варианты? Торил – самая искусная швея во всем Вардё, Герда ловчее всех сбивает масло, Кирстен – единственная, кто умеет забивать оленей. Мама лучше готовит, и хлеб у нее получается вкуснее – да и характер у Марен, прямо скажем, не сахар.

– Вот как? – Мама удивленно поднимает брови. – Интересно выходит. И что на это скажет твоя Кирстен?

– При чем здесь Кирстен, и почему она должна что-то сказать?

– Она же любит быть в центре внимания. А в присутствии жены комиссара у нее уже не получится верховодить.

– Она будет не против. Она сама заговорила о встрече в среду.

– Ну, ладно. Посмотрим, – говорит мама и принимается перекладывать остывший флатбрёд в хлебную бочку. Марен спешит ей помочь. Сквозь тонкую стену ей слышно, что маленький Эрик наконец угомонился, и Дийна тихонько поет ему песню на своем языке. Его йойк.

Они с мамой ложатся спать уже под утро. Марен ждет, когда мама уснет, и только тогда достает из кармана отложенные монеты и два зернышка аниса. Прячет их в тайнике в надрезанной подушке. Она специально кладет анис так, чтобы он выпирал из-под наволочки и врезался ей в щеку. Она представляет, что чувствует его запах, идущий сквозь серую ткань. Ей обязательно надо съездить на мелкогорье. Она не меняла вереск в подушке с тех пор, как грянул тот злополучный шторм, и травы сделались жесткими и ломкими, как подгоревший хлеб. Может быть, Урсе тоже захочется съездить. Надо будет ее пригласить.

За стеной поет Дийна, хотя малыш Эрик, наверное, уже проснулся. Марен прижимает ладонь к дощатой стене, закрывает глаза. Она тонет в толще соленой воды, и кит, который пришел за отцом и братом, поднимается из глубины и зовет ее в море.

23

Во вторник мама нагружает Марен работой, но сначала велит сходить к Торил, забрать зимние рубахи, отданные ей в починку. Торил встречает Марен еще нелюбезнее, чем обычно. Она всегда была хмурой и какой-то холодной, неприветливой даже с теми, кого знает всю жизнь, но после шторма носит свое благочестие, как броню, и размахивает своей набожностью, словно мечом. Марен насчитала аж пять крестов, расставленных на полке над очагом, точно только что выкованные клинки. На стенах тоже висят кресты, сплетенные из водорослей и бечевки.

– Это для комиссара Корнета? – спрашивает Марен, кивнув на кресты.

– Для Господа Бога. Он приходит почти каждый день, – говорит Торил.

– Господь Бог?

– Комиссар. – Марен приходится втянуть щеки, чтобы не рассмеяться, глядя на возмущенное лицо Торил. – Но не сегодня. Он сейчас…

– В Алте.

Торил сжимает рубахи с такой силой, что у нее белеют костяшки пальцев.

– Он тебе говорил?

– Торил, ты не единственная, кто что-то знает.