Милые бездельники

— Ну, я теб, милый ты мой человкъ, все по порядку разскажу, — заговорила она, подсаживаясь половче и отирая рукою ротъ. — Князь нашъ былъ женатъ. Долго онъ это такъ по холостому куролесилъ, по заграницамъ разнымъ актеркамъ и пвуньямъ деньги за свое удовольствіе платилъ, на чужихъ женъ тысячи за ихъ снисхожденье бросалъ. Наконецъ, надола ему эта самая канитель. «Ты, говоритъ, Иванъ женился, пора и мн, чмъ я хуже тебя!» Это онъ моему Ивану-то Тарасовичу упокойничку говорилъ, а Иванъ-то Тарасовичъ только-что поженился на мн,- рабеночка ждали мы, ну, и поженились, не стану грха таить передъ тобой, милый ты человкъ, дло прошлое, давно мы слюбимшись были, а тутъ, какъ затяжелла я, Иванъ Тарасовичъ и прикрылъ грхъ, чтобы не зазорно было. Кто Богу не гршенъ! Ну, такъ вотъ и говоритъ князь, что и онъ, глядя на моего Ивана Тарасовича, жениться вздумалъ. Сказано — сдлано. Приглянулась ему одна барышня… Да ужъ и мудрено было не приглянуться: лёбедь блая, роза-сантифолія, сахаръ-рафинатъ и знатности очень большой, — изъ первйшихъ петербургскихъ графинь родомъ. Какъ только князь сдлалъ ей предложеніе, такъ тотчасъ же она и согласіе дала и родители ея сопротивленія не оказали. Князь-то нашъ былъ и постарше ея гораздо, и мало она его знала, а пойти пошла съ радостью: дла-то, видишь, денежныя у ея папеньки продырявились, а знатность того доказывать не дозволяла, вотъ и она, и папенька ея и обрадовались предложенью-то князя, знали, что и десятерыхъ такихъ, какъ они, князь на настоящую доску поднять можетъ. Ну-съ, поженился князь, отдлалъ дворецъ въ Питер, зажилъ съ молодой женой открыто: балы, театры, собранія — хорошая жизнь, барская, кажется, и умирать не надо. Только одно горе: гусь свинь не товарищъ, какъ говоритъ наша мужицкая-то пословица. Пожениться-то господа поженились, а сойтись-то не могли. Оба они и важныхъ родовъ были, и обучены по-французскому были, а карактеры-то — ну, вотъ, какъ небо и земля, отличались. Нашъ-то князь на людей все больше съ насмшкою, съ издвательствомъ, съ презрительностью смотритъ, всхъ подлецами, да низкопоклонниками, да прохвостами честитъ, точно вотъ на проломъ медвдь впередъ ломитъ, а она все на политик, все по-петербургскому съ улыбками да съ церемоніями, «очень рада-съ да милости просимъ», а отвернулъ человкъ отъ нея голову — «не принимай, говорить, его больше» — одно слово, петербургское обращеніе. И не сошлись, и не сошлись! Наша она на князя нападать: «ты, говоритъ, медвдь!» «ты, говоритъ, обращенія не знаешь!» «ты, говорить, враговъ нажилъ и вс на тебя косятся!» «ты вчно въ опал!» А князь смется: «Князья, говоритъ, Осиновскіе ничьихъ рукъ не лизали и никому сапогъ не чистили, а у нихъ стаивали въ прихожихъ многіе изъ тхъ, до кого теперь и рукой не достанешь! У меня, говоритъ, есть одинъ человкъ, котораго я уважаю — это мой Иванъ, а остальные прохвосты и только!» Княгиня пожметъ, бывало, плечами: «холопа уважаешь, а людей своего круга третируешь!» Князь только засмется: «Холопа? говоритъ. Ну, вотъ погоди, я его въ чины произведу». Въ это-то самое время онъ моего Ивана Тарасовича и на волю отпустилъ, и приписалъ къ какому-то департаменту и чинъ ему выхлопоталъ, извстно, все для своей потхи: «Ну, вотъ, говоритъ, Ванька и не холопъ, а его благородіе!» Княгиня только плечами пожала: «Чудодй ты, говорить, и больше ничего!» Такъ это кондры у нихъ съ первыхъ дней пошли: князь ея гостямъ грубитъ, она его штуки чудодйныя осуждаетъ, ну, а съ виду ничего, — живутъ какъ будто и ладно. Только разъ князь спросилъ при княгин у моего упокойничка: «Ну, а какъ ты со своей Настасьей Ивановной живешь?» Это меня-то Настасьей Ивановной, родной мой, зовутъ. «Ничего, — говоритъ Иванъ Тарасовичъ, — живемъ ладно». — «Вмст?» спрашиваетъ. — «Да нешто порознь можно? — смется Иванъ Тарасовичъ. — Бабу затмъ и берутъ, чтобы подъ рукой была». — «И потрафляетъ, говорить, на тебя?» — «Какъ не потрафлять, — отвчаетъ Иванъ Тарасовичъ. — На то и замужъ шла, чтобы потрафлять!» — «Такъ, такъ, — кивнулъ головой князь. — Я вотъ то же думалъ!» Больше ничего и не сказалъ. Къ чему бы онъ это спрашивалъ? думали мы съ Иваномъ Тарасовичемъ. Ужъ не къ тому ли, что недоволенъ онъ, что княгиня съ нимъ на разныхъ половинахъ живетъ? Такъ вдь и то сказать, у господъ и всегда такъ. Начали мы присматривать да примчать, — странное что-то у насъ въ дом творится: князь омрачился, заскучалъ, замкнулся, михлюдія на него напала; княгиня все по баламъ да по тіатрамъ здитъ, а о княз и не спроситъ, поминаетъ его только для того съ гостями своими, чтобы осмять да въ шуты вырядить. Слугь-то у насъ было много, орда — одно слово, такъ это одинъ одно подслушаетъ, другой другое и все это промежъ себя передаютъ. Начали мы съ Иваномъ Тарасовичемъ узнавать, что нтъ князю у жены лучшаго имени, какъ «чудодй», да «шутъ гороховый», да «поврежденный», да «медвдь». Ужъ какъ-какъ она его не вышучивала со своими гостями-то, а гостей-то у нея всегда полны комнаты: извстное дло, ни она ничего не длала, ни они никакихъ занятіевъ, кром своего удовольствія, не знали, ну, и рыскали, она къ нимъ, они къ ней, только и слышишь, что колеса у подъзда гремятъ, безпечальное житье! А чаще всхъ сталъ къ намъ назжать какой-то молоденькій гусарчикъ. Кузеномъ она его звала, то-есть сродственникомъ, а ужъ съ какой стороны онъ ей сродственникомъ приходился, — этого я доподлинно сказать не умю, только видли мы, что ужъ онъ очень зачастилъ здить къ княгин. Пошли разные толки и по городу, и по людскимъ, дальше да больше, дальше да больше. А князь ровно ничего и не знаетъ. Вотъ только разъ были у насъ гости и вышелъ баринъ въ парадныя комнаты и такой веселый да разговорчивый. Говорили-говорили, какъ вдругъ баринъ спросилъ у своего тестя, у отца-то нашей княгини: «Просто не знаю, что длать съ любовными шашнями, какъ отучить распутниковъ отъ этого баловства?» Тесть ему на это: «Остричь двумъ-тремъ косы, да выпороть двухъ-трехъ юбочниковъ на конюшн, такъ уймутся». — «Вы думаете, что это лучше всего отучитъ отъ разврата?» спросилъ князь. — «Да, больше нечего длать», отвтилъ князю его тесть. — «Ну, спасибо вамъ за добрый совтъ!» отвтилъ князь. Такъ разговоръ этимъ и кончился, а ночью… Ну, батюшка, еще сто лтъ проживу, а этой ночи я не забуду, — со вздохомъ проговорила старуха. — Разбудилъ это меня и Ивана Тарасовича самъ баринъ ночью и веллъ намъ идти за собой. Встали мы, пошли, думаемъ: «Господи, что такое стряслось!» Привелъ онъ насъ въ комнату къ барын, а тамъ лежитъ на диван связанный кузенъ барыни, а барыня къ стулу привязана. Подозвалъ меня баринъ и говоритъ: «Вы, Настасья Ивановна, умете стричь волосы?» — «Умю», говорю, а сама стою ни жива, ни мертва, поджилки дрожатъ, такъ вотъ и шатаюсь, какъ пьяная. «Такъ вотъ, говоритъ, остригите косу княгин. Тяжело ей, какъ честной женщин, съ косою ходить». Я такъ и повалилась, какъ снопъ, въ ноги князю. «Помилуйте, молю, ваше сіятельство». — «Стригите», крикнулъ онъ, топнувъ ногою. Схватила я его за ноги, цлую ихъ, плачу, а онъ свое: «Стригите!» Потомъ обернулся къ княгин и проговорилъ ей: «Или, можетъ-бытъ, хотите, чтобы я васъ для этой холопки пощадилъ?» Княгиня только зубы стиснула… Нечего длать, остригла я ее, голубушку… Остригла, а сердце-то мое, ровно голубь, въ груди трепеталось… Потомъ веллъ князь мн выйти и обернулся къ Ивану Тарасовичу: «Раздвай его!» указалъ онъ на княгининскаго кузена и тотчасъ же обратился къ этому самому кузену: «Отецъ вашей любовницы совтовалъ мн пороть юбочниковъ на конюшн, но я сдлаю для васъ снисхожденіе и выпорю васъ здсь, въ ея будуар». Иванъ Тарасовичъ не прекословилъ, раздлъ связаннаго господчика, разложилъ его на соф, притянулъ къ ней веревками и началъ секуцію. Княгин дурно сдлаюсь и чувствъ лишилась она. «Брось его!» крикнулъ тогда князь и обернулся къ лежавшему на соф кузену: «Теперь вы можете любить другъ друга, сколько вамъ угодно. Васъ сейчасъ препроводятъ въ домъ отца вашей любовницы». Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты, приказавъ проводить мн и Ивану Тарасовичу барыню и барина до поданной къ крыльцу кареты.