Милые бездельники

— Какъ? Ты, значитъ, думаешь, что все идетъ отлично, что вс довольны и благополучны? — воскликнулъ я. — Это теперь-то?

— А то какъ же? Если бы люди были не довольны я не благополучны, то вс давно перевшались бы и перестрлялись бы; если бы все шло но отлично, то вс стремились бы къ лучшему, а не сидли бы, сложа руки…

— Ну, ты, можетъ-быть, хорошій докторъ, а по части остроумныхъ парадоксовъ ты плохъ, — сказалъ я.

— Да я вовсе и не думалъ высказывать парадоксовъ. Это просто мое убжденіе. Живутъ люди — значитъ, жизнь хороша, не рвутся ни къ какимъ новшествамъ — значить, порядки имъ по душ. Да вотъ ты возьми хоть меня въ примръ. Чего мн желать? Практики много.

— То-есть больныхъ много? — вставилъ я.

— Конечно, не здоровыхъ же мн лчить! — отвтилъ онъ. — Гробовщики тоже довольны, когда работы много, аптекаря тоже. На этомъ міръ держится. Была бы работа, были бы деньги — и все хорошо для здороваго человка.

— Ну, братъ, бываетъ такая работа, что… — началъ я.

— Ахъ, не все ли равно какая! — перебилъ онъ меня. — Что-жъ ты думаешь, что мн желать надо, чтобы больныхъ не было? Или адвокатъ долженъ стремиться, чтобы люди не судились? Да случись это, тогда и жить будетъ нельзя.

— Ахъ, ты, циникъ!

— Циникъ не циникъ, а что правда, то правда! Съ твоими-то взглядами на работу, человчество и безъ мяса бы передохло и во всякихъ нечистотахъ потонуло бы.

— Какъ такъ?

— А такъ, что и быковъ не весело бить, да и грязь разную выгребать не сладко. Нтъ, хочешь кормиться работой, такъ, съ одной стороны, чувствительности отбрось, а съ другой — брезгливость-то свою спрячь подальше. Человчество такъ и живетъ…

Онъ усмхнулся.

— Да, живетъ такъ — и счастливо… Конечно, я говорю о здоровыхъ людяхъ, а не о васъ, больныхъ и худосочныхъ… Вотъ я теперь лчу двочку-урода, да такого урода, что ты, взглянувъ на нее, разревлся бы. Мн даже жутко стало, когда я ее увидалъ впервые, невольно подумалъ: «ужъ лучше бы умерла». А отецъ съ матерью плачутъ, умоляютъ спасти. «Мы, говорятъ, просвтъ увидли съ той поры, какъ она родилась. Теперь и купцы, и господа, какъ прослышатъ о ней, дутъ посмотрть, прослезятся и помощь сейчасъ оказываютъ. А допрежь того бились-бились, никто руки не протянулъ». Вотъ ты тутъ и толкуй. Родителямъ плакать бы надо, что такой уродъ живетъ, а они радуются.

— А спросить бы ее, каково ей! — горячо воскликнулъ я.

— Что? — переспорилъ Штуббе и засмялся жирнымъ смхомъ. — Да не будь она уродомъ — ее бы въ черномъ тл держали, воду да щепки таскала бы, какъ другія нищія, голодала бы по цлымъ днямъ, а теперь — теперь ее ублажаютъ, какъ идола. Чего лучше… Будь она хорошенькой — проституткой бы сдлалась, а теперь и невинность сохранитъ, и проживетъ безъ нужды… Нтъ, братъ, присмотрись къ міру и увидишь, что всмъ онъ доволенъ…

Докторъ докурилъ сигару и, еще разъ повторивъ свои совты, ушелъ. Я тяжело, съ какой-то тайной завистью къ этому здоровому человку, задумался о себ, о состояніи своего духа. Я сознавалъ, что онъ былъ правъ относительно необходимости путешествія, относительно ненужности окружавшаго меня хлама, всей этой обстановочки, скопившейся неизвстно какъ, въ теченіе десятковъ лтъ. «Продать, продать весь мысленно повторялъ я, и мн вдругъ сдлалось такъ легко, какъ будто я уже ощущалъ паденіе оковъ съ моихъ рукъ и ногъ. Да, имущество, обстановка, это страшные кандалы въ извстныя минуты, когда хочется бжать, бжать и только бжать даже отъ тхъ, кого когда-то любилъ. Именно это чувство охватило меня всего тогда, и я испытывалъ почти ненависть ко всему окружавшему меня, ко всмъ окружавшимъ меня, — ненависть за то, что все это мн знакомо, какъ свои пять пальцевъ. Я походилъ на человка, принужденнаго изо-дня въ-день смотрть на одну и ту же стну, гд ему знакомы каждая царапина, каждый кирпичъ. Какъ она ни будь хороша, ее можно возненавидть уже за одно то, что она не измняется, не длается хоть хуже, но другою. И я бжалъ…

* * *

…Я сладко дремалъ, сидя въ вагон третьяго класса. Меня вывелъ изъ этой дремоты какой-то молодой, но охрипшій отъ вина голосъ. Онъ назойливо повторялъ кому-то:

— Пей, пей! Говорю теб, пей!..

Другой старческій, вкрадчивый и подобострастный голосъ отвчалъ ему:

— Не могу-съ, ей-Богу, Спиридонъ Николаичъ, не могу-съ! Тятенька вашъ строго-настрого наказывалъ: „не пей, Патапъ, и береги Спирю“. Это то-есть васъ, Спиридонъ Николаичъ, я беречь должонъ. Какъ же мн пить?

— Ну, если такъ, то и чортъ съ тобой, старый хрнъ! Я компанію найду! Всхъ пассажировъ поить стану! Мн компанію всякій сдлаетъ, потому я плачу за все…

Я открылъ глаза…