Милые бездельники

Батька мой, Григорій Даниловичъ Шаповахенко, царство ему небесное, — ты-то его не помнишь, — жилъ уже на поко въ нашей Даниловк, когда я на свтъ Божій выглянулъ. Не могу я теб доподлинно сказать, занимался ли онъ когда чмъ-нибудь или нтъ. Помню я только, что онъ въ мое время жилъ всегда на поко, сосетъ, бывало, свою люльку-носогрйку, сидитъ, либо въ хат, либо у хаты, да думу думаетъ, и запеканку потягиваетъ, рубаха на немъ виситъ, усы висятъ, волосы тоже на лобъ свисли, ну, ногъ точно его сейчасъ водой окатили, да такъ и застылъ онъ. Матушка, покойница, Авдотья Максимовна, придетъ, бывало, жалуется ему на работниковъ, либо на сосдей, а онъ только рукой махнетъ. „А мухи ихъ шь!“ только отъ него и услышишь. Ни до чего-то ему дла не было, точно онъ одинъ на бломъ свт былъ и для того и жилъ, чтобы свтъ Божій созерцать, да молча имъ любоваться. Только въ одномъ онъ и сходился съ матушкой — въ сознаніи, что мы не какіе-нибудь мужики и холопы, а дворяне. Ради самаго этого дворянства меня и грамот обучили, и въ писцы въ городъ пристроили, а не поставили за соху или борону, да не отдали въ ученье къ сапожнику или кузнецу. Не дворянское, видишь ли, дло землю пахать или тамъ портняжить, что ли, а бумагу марать, чернымъ по блому выводить — это какъ есть дворянское занятіе. Ну, и сталъ я строчить бумаги въ город, треплясь ежедневно въ должность, то по пыли, то по грязи. Тяжела мн была, Сашурочка, спервоначалу эта самая служба, юнъ я былъ очень, на хутор къ вол да природ привыкъ, въ садъ да къ рк меня тянуло, на трав, либо на песк, брюхомъ вверхъ, заложивъ руки подъ голову, погрться на солнышк мн хотлось, потому что я хотя и дворянскаго происхожденія былъ, а росъ не хуже любого мужицкаго мальчишки, безъ призору, на вольной волюшк. А тутъ иди въ должность, да сиди до урочнаго, часу, да строчи эти проклятыя, чтобъ имъ пусто было, бумаги, отношенія, да доношенія, отписки, да переписки. Пишешь это, бывало, пишешь о разныхъ „утереніяхъ“, да „утонутіяхъ“, да „умертвіяхъ“, и ничего-то не понимаешь, читать станешь написанное, такъ языкъ не ворочается слова-то эти мудреныя выговорить. И кто это, чтобъ ему на томъ свт поперхнулось, языкъ этотъ тогдашній канцелярскій выдумалъ; отъ одного его туманъ, бывало, въ голов стоить, какъ отхватаешь въ день бумагъ десятокъ или два; ровно очумешь, когда на волю вырвешься посл рабочаго дня. А дней-то этихъ, Сашурочка, много было въ двадцать-то пять лтъ. Сосчитать-то вотъ ихъ никакъ не удосужусь, а то, должно-быть, много бы насчиталось, много, голубчикъ. Теперь, какъ взгляну это я мысленнымъ окомъ назадъ, такъ жутко даже станетъ, какъ это, молъ, я изловчился двадцать пять лтъ изо-дня въ день въ канцелярію ходить и все одно и то же, одно и то же строчить! Чернилъ-то сколько пролилъ, бумаги-то сколько измаралъ, перьевъ-то сколько перечинилъ — тогда, Сашурочка, еще гусиными перьями-то писали, стальныхъ-то не было — и на что все это, на что? Много насъ тамъ такихъ-то, какъ я, было, — и вс-то мы строчили и строчили: сдлайте отписку, говоритъ начальство, ну и длаемъ по заведенной форм, а намъ на эту отписку новое отношеніе шлютъ, а начальство опять отписку велитъ длать, и опять мы по форм строчимъ: „на отношеніе за нумеромъ такимъ-то…“ Канитель, канитель одна была, видитъ Богъ! Дла-то въ т времена не такъ, какъ теперь, длались, иное дло двадцать лтъ тянулось: оно лежитъ, а мы только отписываемся о немъ. Извстно, кляузное время было! И говорю теб, Сашурочка, какъ попу на исповди, двадцать пять лтъ я доносилъ, отписывался и относился, а и по сю пору не знаю, о чемъ я доносилъ, на что отписывался, для чего относился. Или не моего ума это дло было, или ужъ и точно только бумагу мы изводили, да какъ блки въ колес бгали — бгали-бгали, а все на томъ же мст оставались. Посл, какъ насъ за штатомъ десятками оставлять начали, дла-то и безъ насъ своимъ порядкомъ пошли, и ничто не остановилось отъ нашего удаленія. Вотъ, значитъ, какіе, мы нужные-то люди были. И вдь смхъ сказать, чины мн за мое бездльничанье своимъ порядкомъ шли, хоть и самъ я зналъ, что вовсе я къ этому длу не приспособленъ и вникнуть въ него не могу, и понять его, какъ слдуетъ, не умю. Другіе, т, можетъ-быть, и понимали, что и для чего они пишутъ, и этимъ понятіемъ даже домъ себ нажили и лошадей завели, а я, бывало, пишу-пишу, а передъ глазами наша Даниловка встаетъ, псня въ ушахъ звенитъ, вижу, какъ рчка подъ садомъ нашимъ плещется, а тамъ даль безконечная синется, и птицы въ поднебесья вереницей тянутся — куда? — на югъ или на сверъ? къ зим или къ лту? Защемитъ, защемитъ, это, сердце, въ глазахъ стоятъ слезы, на бумагу брызнутъ… пиши сызнова доношеніе!