Милые бездельники

Скажешь ты, Сашурочка: „Зачмъ же служили, если неспособны служить были?“ Не суди, голубчикъ ты мой, старика, не суди! Возьми ты одно то, что въ наше время не то было, что въ ваше. Ваше время, можетъ-быть, и лучше нашего, а все-таки скажу я теб, что одинъ грхъ лежитъ на васъ великій: старшихъ вы не уважаете, да не слушаете. Ты меня прости, родной мой, а укоръ этотъ по справедливости я длаю. Вы-то, молодежь-то ныншняя, все въ свой носъ дуете, а въ наше время — не то въ наше время было, стариковъ-то въ наше время почитали, меня вонъ батько мой за вихоръ до тридцати лтъ дралъ. Ну, такъ вотъ, говорю я, батько-то мой не соглашался, чтобы я службу бросилъ и все приказывалъ служить, пока до большихъ чиновъ не дойду. Оно, конечно, я самъ-то зналъ, что никакихъ такихъ большихъ чиновъ я не заслужу по моей неспособности и малоумію, а прекословить не смлъ — ни, Боже мой! Теперь возьми другое: хорошо ли, худо ли, а прокармливался я этою самою службой въ город; правда, платьишко чуть съ плечъ не валилось, жилъ въ конур, лъ впроголодъ, а все же существовалъ на свои средства, такъ какъ и жалованье получалъ, и приношеніями отъ добрыхъ людей обойденъ не былъ; въ Даниловк же и безъ меня ртовъ не мало было тогда и кормиться было трудно, такъ не въ лицу мн было еще садиться батьк да матк на шею своею персоною. Ты скажешь, что я въ хозяйств могъ бы лишняго работника замнить. Такъ, такъ, Сашурочка, да вдь я же теб говорилъ, что работать-то въ пол я пріученъ не былъ, въ сельскомъ-то хозяйств я столько же понималъ, сколько въ доношеніяхъ. Оно, конечно, выучиться могъ бы я — въ молодости всему выучишься, если захочешь, — ну, да кто же мн позволилъ бы учиться-то, хозяйство-то забрать въ свои руки при жизни батьки и матки? А вдь чтобы плавать выучиться — нужно сперва въ воду окунуться. Такъ-то вотъ я и протянулъ лямку свою двадцать пять лтъ, точно въ острог просидть, и когда батько мой померъ — царство ему небесное! — почувствовалъ я, что отворилась дверь моей темницы, что вольнымъ казакомъ я сталъ, что могу я летть на вс четыре стороны, — а силы-то, а крыльевъ-то и не оказалось! въ двадцать-то пять лтъ все отпало — и молодость, и прыть, и силы, и охота, одно только и осталось — желаніе лечь и отдыхать, долго отдыхать, вплоть до самой могилы отдыхать. „Отъ какихъ такихъ трудовъ великихъ отдыхать?“ спросишь ты, голубчикъ. „Что наработали-то вы въ эти двадцать пять лтъ?“ Ничего не наработалъ, ничего не сдлалъ, въ бличьемъ колес вертлся, а отдыхать отъ тюремнаго бездлья нужно было.

Такимъ-то я, Сашурочка, человкомъ въ свою Даниловку на житье попалъ на сороковомъ году жизни, и точно я ребенкомъ сталъ, точно я впервые свтъ Божій увидлъ, такое ликованіе въ моей душ было. Господи ты, Боже мой, какъ блый-то свтъ хорошъ кажется, когда человкъ свободы добьется, когда у человка родной клокъ земли есть, когда человкъ можетъ, славословить Господа! Слъ я это у своей хаты на порог, кругомъ такъ тихо, солнце въ безоблачномъ неб на покой ложится, вдали гд-то коровы мычатъ протяжно, кто-то псню такую заунывную, да такую сердечную поетъ, въ воздух тепломъ ветъ, — и склонилъ я свою сдющую голову на руки и заплакалъ, какъ ребенокъ малый заплакалъ да такими не горькими, а сладкими, тихими слезами, точно говорилъ я безмолвно: „Благодарю тебя, Господи, за освобожденіе отъ плненія, отъ рабства египетскаго! Благодарю за возвращеніе въ страну, мн тобою обтованную!“ Не смйся, что я, сорокалтній дурень, слезы на порог родного дома проливалъ! Ты бы, можетъ-быть, и не заплакалъ на моемъ мст, ну, да, вдь вы другіе люди, закалъ у васъ другой, сердца благовоспитанныя, а мы — мы, врно, изъ простой глины простыми руками вылплены.