Миндаль, корица (СИ)

— Эма, подумай ещё раз, я тебя прошу. У тебя есть брат, родной брат. У тебя есть я. Наша квартира есть. Ты там живёшь… жила. Там твои вещи, там всё твоё, всё на месте, всё так, как ты оставила. — Даже её любимые фарфоровые чашки, из которых она пила чай каждое утро, стоят на той же полке. А ведь они после её ухода первые ему на глаза попались, и так захотелось их разбить, растоптать в крошево и не прибирать до самого её возвращения (в которое он, конечно, верил), чтоб увидела своими глазами, как он был зол на неё. Не стал. Пожалел. Пожалел чашки. Для неё. — Я жду тебя каждый день. Эма, может, хватит? Может, уже наигралась в новую жизнь? Поехали домой. Поехали. Пожалуйста.

— Что значит «наигралась»? — Она, нахмурившись, делает шаг назад и упирается спиной в угол откоса. — Это вы всё время играли сначала в свои банды, группировки… что у вас там, понятия не имею. Доигрались! Может, надо было остановиться, когда всё зашло… когда всё стало слишком по-взрослому? Я до сих пор не могу уложить в своей голове… я не могу осознать, что однажды умер Баджи. Во время каких-то ваших дурацких разборок просто умер и всё! Умер Шиничиро, умер Изана. Их нет! Их не существует! Почему их нет? Кто это знает? Может, ты? Ты знаешь, почему они мертвы? Молчишь… И я вот не знаю. Но… у меня такое чувство, будто меня тоже быть не должно, понимаешь? И, чем дольше я нахожусь там, тем оно сильнее. Как будто я мертва наполовину. И как будто ты наполовину мёртв. И Майки. И все остальные. Как будто что-то произойдёт однажды, и вас тоже не станет. А я не смогу вас мёртвыми видеть. Тебя-мёртвым-видеть-не-смогу-как-ты-понять-не-можешь! И поэтому не хочу обратно. Там каждую секунду кто-то может умереть, я понимаю, и я думаю об этом. А мне так жить… невозможно. И вспоминать постоянно прошлое, и слышать, как ты припоминаешь мне… всё подряд… тоже. Не могу. Не хочу.

Голос её дрожит под конец, она пытается слезу сморгнуть, но не успевает и спешно вытирает пальцем. Всхлипывает, а потом сразу прерывисто вздыхает, когда он подходит к ней вплотную, привлекает к себе, как обиженного ребёнка, и гладит по голове. Он чувствует — сейчас с ним точно та Эма, которую он возил на берег в восемнадцать лет. А уж её успокоить он может: нужно лишь сказать, что всё в порядке, что никто не умрёт, что предчувствие её дурное — пустой сон, что в красном яблоке, которое лежит на подоконнике перед ними, правды гораздо больше, чем в надуманных ею ужасах. И это всё он сейчас ей, конечно, говорит. А ещё:

— Не знаю я, почему умерли твои братья и твой друг. Вряд ли кто-то в мире скажет, почему одни люди умирают рано, а другие живут до старости. Да и чего над этим думать, Эма? Живи ты, сколько живётся. Но на кой чёрт сбегать-то? — И, от того, что он собирается сказать дальше, у него внутри будто стальной остов перекручивает с невероятной силой — настолько сложно вслух произнести то, что она и так наверняка знает. — Мне без тебя жить невозможно, Эма. Все полгода ел, пил, работал, хуйню всякую делал… без тебя… и всё не так. Каждый день с самого утра не такой, потому что знаю — ты не дома. То, что раньше только удовольствие приносило, теперь нахуй не надо, ведь помню, как оно, когда ты рядом. А сейчас, ну… по-другому. Без тебя всё дерьмо. Жизнь дерьмо без тебя, Эма. Поехали домой?

Она держится обеими руками за его плечо, слушает, замерев и прижавшись щекой к груди, но потом отзывается тихонько:

— Ты так и не понял. Я не могу выйти отсюда.

— Тебя не выпускают? Тогда я заберу. Никто не остановит.

— Знаешь, — она становится к нему спиной, позволяет обнять снова, но прикрывает лицо ладонями, будто усталость прячет, — знаешь, однажды мне сказали: «Вот яблоко, а вот ты. Чем ты отличаешься от яблока?» Я ответила: «Я — человек, я… я — человек». Это всё. Вопрос был такой простой, но я не смогла ничего внятного произнести. Тогда мне открыли правду: «Ты отличаешься от него только тем, что можешь говорить. Но, не будь у тебя такой возможности, чем бы ты была?» Представляешь? Не «кем», а «чем». Я не смогла с этим смириться. Я не поверила. И тогда мы все, живущие здесь, замолчали на неделю. Ни слова ни от кого я не слышала, и сама не говорила. Собирала яблоки, работала в огороде, в теплице, прибиралась в доме, готовила — всё молча. И до меня дошло, что я в первую очередь не человек, а просто часть мира. Понимаешь? Здесь я — часть мира, а там — часть прошлого, оставшаяся в живых по чистой случайности. Я не хочу туда. Но мне так больно, что ты там.

Наверное, не стоило. Приезжать не стоило. Встречаться с ней не стоило. Говорить с ней не стоило тем более. А ещё смотреть на неё, узнавать её-новую, слушать её. Он и представить не мог, что однажды она будет молчать неделю, если ей прикажут, что в служении, в тяжёлом физическом труде, в грязной работе будет находить успокоение и отдых. Она подтверждает его мысли одним взглядом, брошенным через плечо, и словами, произнесёнными вкрадчивым шёпотом:

— Прости, Харучиё. Ты зря приехал сюда. Восемь месяцев прошло. Ты уже другой, и я тоже дру…