Миниатюрист

Йоханнес смотрит на нее, точно сова, пригвождая к месту.

За окном негромко и ритмично барабанит дождь. В тесной комнате стоит терпкий запах бумаг. На высоком столе, приделанном к стене, множество свитков и золотая чернильница. Дым от свечей украшает низкий потолок завитками копоти, а замысловатый орнамент турецкого ковра едва виден из-под наваленных на полу разрозненных страниц на незнакомых языках. Повсюду валяются кусочки красного сургуча, некоторые из них втоптаны в ворс.

На стенах карты – куда больше, чем у Марин. Нелла смотрит на Виргинию и остальную Америку, Северную и Южную, на Тихое море [5], Молуккские острова и Японию. Они соединяются тонкими линиями, образующими между собой прямоугольники и ромбы. Все предельно четко, никаких праздных вопросов. Под окном огромный сундук темного дерева с висячим замком.

– Для денег, – поясняет Йоханнес, садясь на стул.

Лучше бы он походил на волка, а не на сову. Тогда я если и не ощутила бы себя по-настоящему женой, то хотя бы почувствовала свою роль.

– Хотела тебя поблагодарить, – запинается Нелла. – За кукольный дом. У меня столько планов…

– Не стоит. – Он снова машет рукой. – Это самое меньшее, что я мог сделать.

– Я все равно хотела сказать спасибо.

Подражая Агнес Мерманс, Нелла трепещущей рукой пытается грациозно его коснуться. Он не отзывается, и она тянет его за рукав, как ребенок.

– Что?

Нелла кладет руку ему на бедро. Никогда в жизни она так не касалась мужчины, тем более столь внушительного. Сквозь плотную шерсть прощупываются мышцы.

– Меня буквально завораживает, когда ты говоришь на других языках.

Она сразу же понимает, что сказала что-то не то. Йоханнес поднимается со стула.

– Что?

У него на лице такое смятение, что Нелла зажимает рот, желая стереть сказанное.

– Я… просто…

– Иди сюда, – перебивает он и, к удивлению Неллы, грубовато проводит рукой по ее волосам.

– Прости, – лепечет она, не зная, за что извиняется.

Он притягивает ее за худые руки, наклоняется и целует.

Неожиданный вкус вина и краба неприятен, и ей требуются все силы, чтобы не отшатнуться. Нелла приоткрывает рот, чтобы ослабить давление мужниных губ, и, прежде чем помешает страх, опускает руку на его панталоны. Если все равно никуда от этого не деться, то небольшая тренировка может сделать процесс немного приятнее.

Нелла едва ощущает под пальцами плотную выпуклость, о которой не имеет понятия. Но это не копье, как обещала мать, скорее, свернувшийся червячок…

От ее прикосновения словно срывается какая-то пружина, и Йоханнес отскакивает к столу.

– Нелла! О Господи!

– Муж мой…

– Уходи! Вон!

Резеки осуждающе лает, и Нелла, спотыкаясь, бредет прочь. Йоханнес захлопывает за ней дверь и поворачивает ключ в замке. Снова накатывает страх темноты, и она бегом бросается к себе.

В лунном сиянии вызывающе поблескивает миниатюрная колыбель. Нелла от души пинает ножку шкафа. Взвизгнув от боли, она все же не дает волю слезам и ковыляет по комнате, переворачивая к стене картины мужа: заяц, гнилой гранат – все до единой.

Дорога

– Почему картины перевернуты? – осведомляется Корнелия, возвращая гранат в нормальное положение. Затем бросает взгляд на кукольный дом и вздрагивает.

– Здесь можно научиться жить, моя госпожа, – тихо говорит она. – Нужно только захотеть.

Нелла смотрит на нее одним глазом, вспоминая унижение прошлой ночи, и утыкается лицом в подушку. Неужели вчера вечером их подслушивала Корнелия? Тогда почему она меня не утешила? Мысль о том, что кто-то стал свидетелем ее фиаско, сокрушает.

Отказ Йоханнеса окутывает Неллу словно пеленой. Она готова размозжить себе голову, если бы так можно было выбить оттуда глупые надежды на истинную любовь, брачное ложе, радость и детей. Корнелия переворачивает следующее полотно – распластанную устрицу на темно-синем фоне. Стены, вместе с огромными изображениями мертвой дичи и осыпающихся цветов, смыкаются вокруг Неллы страшным кольцом.

– Похоже, Марин сгрузила вам сюда худшие картины.

Еще одна кроха с барского стола – усмешка, сплетня, разоблачение одного коварства другим, еще более лукавым.

Корнелия отдергивает занавеси, и утренний свет позднего октября рассеивает мрачные чары. Морщась, она сбрасывает башмак, обнажая маленькую ножку.

– Хотите верьте, хотите нет, госпожа, а мои ноги тоже устают. – Опираясь о стену, девушка трет стопу. – Черт знает как устают! Просто падаю замертво.

В Ассенделфте таких служанок не сыскать. Голос Корнелии весело будничен; наслаждение от массажа стопы слишком велико, чтобы задумываться о том, как на это посмотрит хозяйка. Может, дело в самом доме, думает Нелла. В вольности, которую я не понимаю. Жизнь здесь течет неправильно, шиворот-навыворот – но освещает всех лучом света. Какие у Корнелии штопаные-перештопаные чулки! Почему Марин не даст ей что-нибудь получше? Вспоминаются слова Йоханнеса о его неосязаемом, точно облако, богатстве.